Великий канцлер
Шрифт:
Что касается Воланда, то тут всё обстоит в полном благополучии. Приглашён Наркомпросом. Гипнотизёр. Совершенно незачем за ним следить…
Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив всё, что следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного. Упорным взором он уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе: «Всё, что сейчас говорил здесь Внучата, всё это ложь, начиная с дверцы автомобиля… Стёпы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и не думал быть в ГПУ!..» Но если так, то здесь кроется что-то непонятное,
Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час. Римский не сводил глаз с Внучаты. [>>>]
Иванушка в лечебнице
…и внезапными вспышками буйства {45}, конечно, не было. В здании было триста совершенно изолированных одиночных палат, причём каждая имела отдельную ванну и уборную. Этого, действительно, нигде в мире не было, и приезжавших в Союз знатных иностранцев специально возили в Барскую рощу показывать им все эти чудеса {46}. И те, осмотревши лечебницу, писали восторженные статьи, где говорили, что они никак не ожидали от большевиков подобных прелестей, и заключали статьи несколько неожиданными и имеющими лишь отдалённое отношение к психиатрии выводами о том, что не мешало бы вступить с большевиками в торговые отношения. Иванушка открыл глаза, присел на постели, потёр лоб, огляделся, стараясь понять, почему он находится в этой светлой комнате. Он вспомнил вчерашнее прибытие, от этого перешёл к картине ужасной смерти Берлиоза, причём она вовсе не вызвала в нём прежнего потрясения. Он потёр лоб ещё раз, печально вздохнул, спустил босые ноги с кровати и увидел, что в столик, стоящий у постели, вделана кнопка звонка. Вовсе не потому, что он в чём-нибудь нуждался, а просто по привычке без надобности трогать различные предметы Иванушка взял и позвонил.
Дверь в его комнату открылась, и вошла толстая женщина в белом халате.
– Вы звонили? – спросила она с приятным изумлением, – это хорошо. Проснулись? Ну, как вы себя чувствуете?
– Засадили, стало быть, меня? – без всякого раздражения спросил Иванушка.
На это женщина ничего не ответила, а спросила:
– Ну, что ж, ванну будете брать? – Тут она взялась за шнур, какая-то занавеска поехала в сторону, и в комнату хлынул дневной свет. Иванушка увидел, что та часть комнаты, где было окно, отделена лёгкой белой решёткой в расстоянии метра от окна.
Иванушка посмотрел с какою-то тихой и печальной иронией на решётку, но ничего не заметил и подчинился распоряжениям толстой женщины. Он решил поменьше разговаривать с нею. Но всё-таки, когда побывал в ванне, где было всё, что нужно культурному человеку, кроме зеркала, не удержался и заметил:
– Ишь, как в гостинице.
Женщина горделиво ответила:
– Ещё бы. В Европе нигде нет такой лечебницы. Иностранцы каждый день приезжают смотреть.
Иванушка посмотрел на неё сурово исподлобья и сказал:
– До чего вы все иностранцев любите! А они разные бывают. – Но от дальнейших
– Стоп! Деникинский офицер!
Он стал шарить на пояске халатика, нашёл игрушечный револьвер, скомандовал сам себе:
– По белобандиту, огонь!
И выстрелил несколько раз губами: «Пиф! Паф! Пиф!»
После чего прибавил:
– Так ему и надо!
Одна из сопровождавших прибавила:
– И правильно! Пойдёмте, Тихон Сергеевич!
Стрелявшему опять приладили револьверик на поясок и с необыкновенной быстротой его удалили куда-то.
Но Иванушка расстроился.
– На каком основании он назвал меня белобандитом?
– Да разве можно обращать внимание, что вы, – успокоила его толстая женщина, – это больной. Он и меня раз застрелил! Пожалуйста в кабинет.
В кабинете, где были сотни всяких блестящих приборов, каких-то раскидных механических стульев, Ивана приняли два врача и подвергли подробнейшему сперва расспросу, а затем осмотру. Вопросы они задавали неприятные: не болел ли Иван сифилисом, не занимался ли онанизмом, бывали ли у него головные боли, спрашивали, отчего умерли его родители, пил ли его отец. О Понтии Пилате никаких разговоров не было.
Иван положил так: не сопротивляться этим двоим и, чтобы не ронять собственного достоинства, ни о чём не расспрашивать, так как явно совершенно, что толку никакого не добьёшься.
Подчинился и осмотру. Врачи заглядывали Ивану в глаза и заставляли следить за пальцем доктора. Велели стоять на одной ноге, закрыв глаза, молотками стукали по локтям и коленям, через длинные трубки выслушивали грудь. Надевали какие-то браслеты на руки и из резиновых груш куда-то накачивали воздух.
Посадили на холодную клеёнку и кололи в спину, а затем какими-то хитрыми приёмами выточили из руки Ивана целую пробирку прелестной, как масляная краска, крови и куда-то её унесли.
Иванушка, полуголый, сидел с обиженным видом, опустив руки, и молчал. Вся эта «Буза…», как подумал он, была не нужна, всё это глупо, но он решил дожидаться чего-то, что непременно в конце концов произойдёт, тогда можно будет разъяснить томившие его вопросы. Этого времени он дождался. Примерно в два часа дня, когда Иван, напившись бульону, полёживал у себя на кровати, двери его комнаты раскрылись необыкновенно широко и вошла целая толпа людей в белом, а в числе их толстая. Впереди всех шёл высокий бритый, похожий на артиста, лет сорока с лишним. За ним пришли помоложе. Тут откинули откидные стулья, уселись, после того как бритому подкатили кресло на колёсиках.
Иван испуганно сел на постели.
– Доктор Стравинский, – приветливо сказал бритый и протянул Ивану руку.
– Вот, профессор, – негромко сказал один из молодых и подал бритому лист, уже кругом исписанный. Бритый Стравинский обрадованно и быстро пробежал первую страницу, а молодой заговорил с ним на неизвестном языке, но Иван явно расслышал слово «фурибунда».
Он сильно дрогнул, но удержался и ничего не сказал.
Профессор Стравинский был знаменитостью, но кроме того, по-видимому, большим и симпатичным оригиналом. Вежлив он был беспредельно и, сколько можно понять, за правило взял соглашаться со всеми людьми в мире и всё одобрять. Ординатор бормотал и пальцем по листу водил, а Стравинский на всё кивал головой с весёлыми глазами и говорил: «Славно, славно, так». И ещё что-то ему говорили, и опять он бормотал «Славно».