Шрифт:
Натаниэль Готорн. Великий карбункул
(Тайна Белых гор)
В давно минувшие времена на скалистом склоне одной из Хрустальных гор
расположились как-то вечерней порой несколько путников, решивших отдохнуть
после изнурительных и бесплодных поисков Великого карбункула. Они не были ни
друзьями, ни товарищами по общему делу - каждого из них, если не считать
одну юную чету, привело сюда страстное себялюбивое
чудесный камень. И все же, по-видимому, они считали себя связанными узами
братства, так как совместными усилиями сложили из веток грубое подобие
шалаша и развели огромный костер из обломков сосен, увлеченных вниз по
течению бурным Амонусаком, на пологом берегу которого они намеревались
провести ночь. Пожалуй, лишь один из путников был настолько одержим
всепоглощающей страстью к поискам, что, чуждый всем естественным чувствам, не выказал ни малейших признаков радости, увидев в этом глухом и пустынном
месте, куда они забрели, человеческие лица. Огромное безлюдное пространство
отделяло их от ближайшего поселения, а не больше чем в миле над их головами
проходила та суровая граница, где горы сбрасывают косматый покров леса и
вершины их либо кутаются в облака, либо, обнаженные, четко вырисовываются
высоко в небе. Рев Амонусака показался бы невыносимым одинокому страннику, случись ему подслушать беседу горного потока с ветром.
Путешественники обменялись радушными приветствиями и пригласили друг
друга в шалаш, где все были хозяевами и каждый гостем всех остальных.
Выложив каждый свои припасы на плоскую скалу, они принялись за общую
трапезу, к концу которой почувствовали себя добрыми друзьями, хотя это
сознание омрачалось предчувствием того, что наутро, возобновив поиски
Великого карбункула, они снова станут чужими друг другу. Семеро мужчин и
одна молодая женщина сидели рядом, греясь у костра, который пылающей стеной
вырастал у входа в шалаш. Неверный отблеск пламени освещал несхожие и
разноликие фигуры собравшихся, которые в пляшущих бликах огня казались
карикатурами на самих себя, и, глядя друг на друга, путники единодушно
пришли к заключению, что более странное общество никогда еще не собиралось
ни в городе, ни в глуши, ни в горах, ни на равнинах.
Старший из них, человек лет шестидесяти, высокий и сухощавый, с
обветренным лицом, был закутан в шкуры диких зверей, обличью которых он, должно быть, подражал, поскольку олени, волки и медведи давно уже стали
самыми близкими его друзьями. По рассказам индейцев, это был один из тех
несчастных, в которых Великий карбункул породил с самой ранней юности своего
рода безумие и для кого единственным смыслом жизни стали исступленные поиски
этого
Искателем, и настоящего имени его никто не знал. Никто уже не мог вспомнить, когда он принялся разыскивать драгоценность, и в долине Сако даже сложили
легенду о том, что за свою неутолимую страсть он осужден вечно скитаться в
горах в поисках Великого карбункула, встречая каждый восход солнца
лихорадочной надеждой, а каждый закат - безутешным отчаянием. Рядом со
злополучным Искателем сидел пожилой человечек в шляпе с высокой тульей, несколько напоминавшей тигель. Это был некий доктор Какафодель из далеких
заморских стран, который за время своих занятий химией и алхимией иссох и
прокоптился, как мумия, потому что ни на минуту не отходил от горна, вдыхая
вредоносные пары. Трудно сказать, справедливо или нет, но про него говорили, что в начале своих исследований он, выпустив из собственного тела самую
драгоценную часть своей крови, израсходовал ее вместе с другими неоценимыми
ингредиентами на один неудавшийся опыт и с тех пор навсегда потерял
здоровье. Третьим был господин Икебод Пигснорт - богатый купец и член
бостонского городского управления, старейшина церкви знаменитого мистера
Нортона. Враги мистера Пигснорта распространяли о нем нелепые слухи, утверждая, будто он любил после утренней и вечерней молитвы, раздевшись
донага, часами валяться в груде шиллингов с изображением сосны - первых
серебряных денег в Массачусетсе. Имени четвертого, о ком нам следует
сказать, никто из присутствующих не знал, и он отличался главным образом
желчной усмешкой, все время кривившей его худое лицо, да огромными очками, благодаря которым все окружающее воспринималось этим джентльменом в
искаженном, утратившем естественные краски виде. Имя пятого тоже осталось
неизвестным, и это тем более досадно, что, как выяснилось, он был поэтом.
Глаза у него сияли, но сам он казался весьма заморенным, что, впрочем, являлось более чем понятным, принимая во внимание его обычный рацион, состоявший, по утверждению некоторых, из туманов, утренней мглы и клочка
первой попавшейся тучки, иногда сдобренной приправой из лунного света, если
его удавалось раздобыть. Немудрено, что его поэтические излияния изрядно
отдавали всеми этими деликатесами. Шестым был сидевший в стороне от
остальных молодой человек с надменным лицом, в украшенной перьями шляпе, которую он не пожелал снять, хотя здесь были люди постарше его; в света
костра поблескивала богатая вышивка на его одежде и вспыхивали драгоценные
камни на эфесе шпаги. Это был лорд де Вир, про которого рассказывали, что у