Шрифт:
Юрий Сбитнев
Великий князь
Роман-дилогия
…И бысть тишина велика
в земли Русской.
Летопись по Ипатьевскому списку
Тишь
Часть первая
Глава первая
1.
Отец лежал в гробу, вовсе непохожий на себя живого.
Горели, колеблясь пламенем и оплывая слезами,
Игорь ждал, что, ожёгшись, отец разом поднимется, уберегая глаза, смахнёт ладонью восковые кропли, улыбнётся открыто, радуясь очами.
Игорь ждал… Но этого не произошло.
Воск бруйко1 капал на отцовское чело, и никто не поправил согбенную свечу.
И тогда Игорь закричал вовсе не думанное им, само собою вырвавшееся, словно бы с исподу души:
– Пошто убили тату?! Пошто жжёте его?!
И пал на пол.
Никто не говорил тогда ему, что отец умер по злоумышлению. Но он с того самого крика был уверен в этом.
И только много спустя больший средь самых верных друзей Олега Святославича – боярин Пётр Ильинич утвердил Игоря в той тайной вере.
– Свели в могилу отца нашего, свет Олега Святославича, милостники Мономаховы, – ответил, не чинясь, на прямой вопрос Игоря. И добавил раздумчиво: – Пошто и сводить? Отец наш зла в сердце ни на кого не держал. Особливо на Мономаха. Простил ему перед Богом и зло его, и наветы, и облыжные письмена… Всё простил. Мне о том ведомо. Не то что зла – обиды не было в сердце Олега Святославича. Тих и чист душою был. Семьёю своей радый. Сынов-то сколь народилось! Ростить надо, научать жизни. Без распри с Мономахом жил. Толичко и поссорились мало, не по злу, по разумению в святом деле…
Об этой малой и последней распре отца с великим князем Игорь знал, но и подумать не мог, что из-за той ссоры так жестоко и подло поступит с отцом Мономах.
…Тогда переносили мощи святых Бориса и Глеба в новую церковь. Владимир Мономах настаивал, чтобы раки поставить посередь храма под шатром. Отец и дядя Давыд были тому противники. Строить храм начал ещё их отец – Святослав Ярославич, определив место захоронения великих святых, о чём поминал и в завещании перед смертью.
И хотя Давыд Святославич в том споре уже склонялся забыть волю покойного, Олег Святославич был непреклонен.
Не получилось согласия в том святом деле.
И тогда митрополит Никифор молвил:
– Вершите жребий. И – как Господь укажет!
Выпал жребий Олега Святославича.
И рады были тому люди. Шли к руке князя Олега и к столу его. И митрополит, и епископы, князья и бояре, и сам Мономах был на обеде у Олега Святославича.
Много пили на пиру, а доле говорили. Славили князя, вспоминали давние полцы2 его – скитания по белому свету. Горькие обиды, выпавшие на юные годы. Страсти и мытарства юного княжича, лишённого отчины. Но главным в тех искренних толковинах и заздравиях было одно – не озлобился душою Олег Святославич. Рад миру на Руси не токмо меж княжеской родовой, но и с Великим полем – соседями и сродниками.
Мономах в том углядел вражду себе. Сердцем на пиру был хмур, лицом улыбчив. Слушал пьяную балаболу, сам поднимал чашу за брата, но и знал: что у трезвого гостя на уме, то у пьяного на языке. Выходило на пиру, что вопреки его самолюбию подымает хмельная Русь князя Олега до великокняжеских почестей.
Но не испортил пира Мономах, поднялся над столом с пенным кубком в руке, мигом затихло застолье, а он, обведя каждого трезвым взором и оборотясь грудь о грудь к Олегу Святославичу, произнёс высокое заздравие ему. Выпил до дна, ахнул кубок об пол и обнял брата вохлест, целуя в губы.
Грянул пир в одно великое горло: «Ура-а! Любо! Любо!»
Вот он какой, Руси великий князь – Мономах! Душою великий!
Шли со здравием к Мономаху, славили и величали его.
Подошёл и Пётр Ильинич:
– Спаси тебя Бог, Владимир Всеволодович! Любо Руси, когда оба вы два!
Побратался Пётр Ильинич с великим князем и, припадая лицом к плечу его, услышал тайно сказанное:
– Два медведя в одной берлоге не живут…
Отпрянул, глянув в лицо Владимира Всеволодовича. Не ослышался ли? Тот глядел впряка3 хмельно и весело:
– Люб ты мне, боярин… И князь твой люб…
Однако не ослышался Пётр Ильинич, было это: «Два медведя в одной берлоге не живут…»
О том и рассказал Игорю много спустя в одном из походов.
Давно уже не было на свете отца, никто боле и не помнил о их последней малой ссоре с Мономахом, по-дружески решённой, давно уже никто не позволял укорить Игоря облыжной славою отца, а тем паче притеснять и даже бить боем, как это случалось в раннем детстве. Ушёл, забылся с возмужанием сына подлый навет на отца, но Игорь-то знал: всё ещё жива кривда в сословиях недругов их рода, в писаниях Мономаховых верников4, благословлённых его духовниками.
И, чего горше, привычкою стало в княжеском Мономаховом гнезде винить во всех бедах гнездо Олегово.
– Не так живёт княжеская Русь, – сказал тогда Пётр Ильинич. – Не так! По правде жить надо!
Этого и хотел Игорь. Коли ложью пятнается прошлое – в будущее бедой прорастёт. И об этом знала простолюдная Русь, как могла хранила и оберегала правду о прожитых стародавних временах.
Такая она Русь – зла не помнит, но и правды не забывает. В слове хранили её, в древних книгах, до которых с раннего детства был Игорь большим охотником. Но были и другие охотники. Когда внезапно умер Игорев дед Святослав, сказано было – от вскрытия нарыва, но зналось-то другое: «резали желву5, да попали в жилу». Так в одночасье, со смертью князя, разом занялось огнём великое Святославово книгохранилище. Тот же Пётр Ильинич рассказывал Игорю, что, будучи тогда детскым6 у Святослава Ярославича, видел, как чужие мечники теснили людей, не допуская их на пожар, потому и разгулялся огонь вволю.
Но что написано пером, того не выжжешь огнём и не вырубишь топором.
Как ни старался Всеволод Ярославич, отец Мономаха, искоренить письменное слово, переиначив его по-новому, как ни преуспевал в том его великий сын, однако неподвластных князьям книг не уменьшалось. И до таких книг был Игорь страстным охотником.
Дядя Давыд, у которого после смерти отца, в зачужье, жили Ольговичи, книг не любил, не шибко благоволя и к грамотности. Однако в черниговских церквах и храмах монастырских хранилось много не только божеских книг, но и мирских, свято оберегаемых от княжеского сыска. С самого раннего малышества были они доступны Игорю, поскольку страсть его к чтению проявилась столь необычайно, что сразу же стала легендой.