Шрифт:
КЕША
Море отступало. И там, где всего час назад шипели и сшибались крутогривыми лбами буруны, где косяки сельди и наваги густо перли в устье Амуки, обнажилось скользкое, все в зеленой и серой слизи погибших медуз, в лоскутах морской капусты дно.
Море отступало поспешно, оставляя среди лайды громадные глыбы льда. Льдины медленно таяли, высвеченные солнцем, и таинственно цокали о гальку горошинами капель. Лайда остро пахла гнилью, рыбой и еще невесть чем. Обросшие пушистой водорослью и белыми скорлупками мелкого морского рачка валуны и кекуры одиноко возвышались над окатанным хаосом гальки, да кое-где поблескивали под солнцем жирные туловища
А пока на лайде крикливо суетятся чайки, да на мелководье в замывах кишит рыба. В одном из забережных замывов, похожем на ковш, рыбы так много, что вода в нем превратилась в густую взбитую пену. Узкий проран, соединяющий замыв с руслом реки, Кеша перекрыл мелко плетенным из тальника заплотом и теперь лениво любуется делом рук своих, позевывая и почесывая пятерней черную от солнца и пота шею.
Комары, что тучами висят от земли, кажется, до самого неба, нетрогают Кешу. А если какой и заплутается ненароком в его лохматой до глаз бороде, то начинает так отчаянно ныть, будто попал в тенета. За добрых десять шагов Кеша пахнет дымом, черемшой и гнилым нерпьим жиром.
Возраст его трудно определить, потому что рыжая с огненным подпалом борода скрыла лицо и из густющего сплетения волос смотрят на мир два острых темных зрачка да вечно сизый облупившийся нос.
Голос у Кеши грудной, с хрипотцой, и оттого, что во рту его постоянно торчит самодельная громадная трубка, чуть шепелявый. Ходит он раскорячисто, не спеша, бесшумно передвигая ноги, далеко выставив вперед левое плечо. Но эта неспешная увальная походка обманчива. Кеша спор на ногу.
Солнце поднялось над сопками, рассыпалось по лайде острыми осколками, не в меру печет голову охотника. Море откатилось далеко от берега, поутихло, истомилось. Льды, что сшиблись в узкой горловине бухты, ухают гулко. Замирилась, затихла тайга, и только воронье на сухих верхах лиственок кричит долго и погано: «кр-р-р-ро-о-вьи-и-и, кр-р-ро-о-вьи-и-и».
Два Кешкиных пса, Бурак и Соболь, на брюхах подползли к уже окоченевшим туловам нерп и, косясь на хозяина, слизывают загустевшую черную кровь.
Рыба в ковше заметно поустала, ходит кругом медленно, лениво, отчего вода улеглась, подернулась, будто наваром, густой пленкой.
Кеша стягивает с себя заскорузлые, все в потеках крови штаны, долго развязывает штрипки на серых, застиранных кальсонах и, белея голыми икрами и задом, лезет в воду. Он долго возится в замыве, выбирая из рыбьей толчеи гольцов и жирную селедку, охает по-бабьи, проваливаясь в куртины, и страшно ругается.
Только через час он поднимает заплот и выпускает уже порядком одуревшую рыбу в донное русло Амуки, но не всю: часть из нее обречена гнить под солнцем. Большой прилив теперь не скоро доберется до ковша, все следующие за ним будут малыми (кому не знать про то, как Кеше), а за это время рыба погниет, и на запах ее выйдет из тайги Хозяин. Кислый, смрадный запах будет щекотать ему черные, в трещинках ноздри, дыбить на холке свалявшуюся за зимнюю спячку шерсть и звать к себе сюда на великое пиршество. Медведь выйдет. Обязательно выйдет к размыву и ткнется в серый песок своей громадной головой. Кеша срежет его одним выстрелом. Здесь, на острове, не может быть двух хозяев. Здесь хозяин один – Кеша. Об этом знает тайга, море, все об этом знают. А вот он, бурый, дремучий, с рваным ухом, не знает. Пришлый. Явился прошлой весной, скорее, пригнало его на льдине с материка (случается и такое). Приплыл и возомнил себя хозяином. Другие знают нрав Кеши. Живут чинно, ни они ему, ни он им не мешает. А этот возомнил себя хозяином, за что и поплатится жизнью.
Прошлым годом Рваное Ухо задрал старого сохатого, что жил вот уже много лет неподалеку от Кешиного зимовья. Подстерег его у водопоя и ахнул лапищей по боку. Лось бежал по реке, страшно и тоскливо трубя тревогу, окрашивая воду Амуки в розовый цвет кровью. Из громадной раны, дымившейся предсмертной испариной, медленно выползали внутренности, а сохатый все бежал и бежал. Он лег раной в холодную воду подле зимовья Кеши и стонал, жалуясь по-своему тайге, небу и… человеку. Охотник пришел к реке и долго смотрел в старые, мягкие глаза зверя, не решаясь кончить его мучения. Лось уже не трубил и не стонал, а только вздыхал, тягуче и безнадежно. Кеша ушел в зимовье за ружьем, погрозив кулаком в густую заросль прибрежной тайги, откуда (в этом он был уверен) следил за ним пришлый разбойник. А когда вернулся, увидел, что лось, далеко отбросив за спину рога, уже застыл и только из глаз его по морде в реку скатывались слезы.
Целое лето медведь творил на острове бесчинства. Разорил бортни, погубив четыре роя пчел, порвал сеть, изгрыз легкий, долбленый каюк, вытоптал грядки картофеля на дальнем Кешином огороде. Дважды за лето встречался с ним охотник нос к носу, и дважды зверь уходил от него. Был он громадный, бурый, заросший длинной густой шерстью. Левое ухо зверя разорвано и торчит на голове двумя лоскутами черной кожи. Медведь могуч, но ловок и быстр. Ложась на спячку, он долго путал свои следы, вырыл пять берлог, но залег где-то в шестой, которую, к великому своему удивлению, Кеша не смог выследить.
И вот нынешней весной Рваное Ухо снова начал бесчинствовать.
На Тавалаке, в самом центре острова, Кеша решил срубить зимовье. Еще с зимы заготовил бревен, выволок их на крутояр к родничку, откуда берет свое начало ручей Быстрый. Место – лучше не сыщешь. С севера, откуда всегда дуют с моря холодные ветры, прикрыто сопкой. На юг на многие километры легла долина реки Тавалак с голыми горушками, на которых по осени красным-красно от брусники. На запад и восток тоже крутенькие таежные сопки – собольи угодья. Вода в роднике прозрачна, холодна и вкусна. А само-то место – ровнехонькая площадка, покрытая пенистым пахучим ягелем.
Не далее как три дня назад добрался туда Кеша и ахнул. Бревна, что сложил он подле скального обрыва, все до единого раскатал медведь и пошвырял вниз в реку. Подрал ягель, изгадил все вокруг и ушел к морю через тайгу, ломая по пути молодые деревца. Кеша ушел за ним по следу, угадывая в пути лежки зверя…
…За полдень охотник управился с добытыми нерпами. Разделал туши и развесил на солнцепеке вдоль всей косы на острых кольях красные куски мяса. Две шкуры и розовые слизни жира бросил для приманки возле замыва.
С моря потянул свежак, тревожа и разгоняя комариные тучи. Медленно поднялась вода, и к берегу потянулись льды с дремлющими на них нерпами-сивучами. Нерпы уже не интересовали Кешу, утром он их настрелял довольно. Мясо высохнет на кольях. Кеша снесет его в лабаз и зимою будет кормить собак. Сварил в котелке нерпью печень, от болезней и недуга съел ее тут же на берегу, крупно посыпая сочные черные ломти серой солью. Так он делает каждую весну, оттого и не хворает, веря, что в печени таится великое лекарство от всех болезней.