Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
И Феникс, как мне показалось, с благодарностью оценил мою сдержанность.
Он тихо произнес, глядя на меня своим странным взглядом:
«Я недавно вернулся. Но мне надо прийти в себя. Дай мне несколько дней. Я к тебе сам зайду».
И, повернувшись, пошел к сторону Лабиканской дороги.
Больше он никуда не уезжал из Рима. Похоже, «не сумел, уйдя, не вернуться», «обессилевший жар не выпал холодной золой»… Помнишь, как у Лукреция?
Ибо, хоть та далеко, кого любишь, — всегда пред тобою Призрак ее, и в ушах звучит ее сладкое имя…С этим призраком он на первом этапе, этапе путешествий, не смог совладать. А посему перешел ко второму этапу обугливания Фаэтона.
— В своем «Лекарстве», — продолжал Вардий, — он этот этап тоже описывает.
Словно платан — виноградной лозе, словно тополь — потоку, Словно высокий тростник илу болотному рад, Так и богиня любви безделью и праздности рада: Делом займись — и тотчас делу уступит любовь.Делом он занялся у себя на вилле. Выгнав уродок-луканок и похотливую актерскую пару о которых я тебе рассказывал (см. 20, IX), Феникс с неожиданным усердием принялся хозяйствовать: ухаживал за деревьями, подстригал кустарники, сажал яблони и груши, прививал дички, командуя и руководя своими рабами, но значительную часть работы предпочитая делать собственными руками.
Можешь своею рукой сажать над ручьями деревья, Можешь своею рукой воду в каналы вести. Если такие желанья скользнут тебе радостью в душу — Вмиг на бессильных крылах тщетный исчезнет Амур.…Я, правда, не замечал, чтобы «радость скользила к нему в душу». Но он теперь с раннего утра и до позднего вечера трудился у себя в усадьбе, деловитый, сосредоточенный, придирчивый к работникам и требовательный к себе.
На этом этапе он изредка допускал меня к себе. Но я с ним мог общаться, лишь наблюдая за его работой или в ней ему помогая. На трапезы он меня не приглашал — ну, разве что наскоро перекусить между одним и другим делом под деревом или в винограднике. Ели мы, как правило, молча или обмениваясь короткими замечаниями на сугубо сельскохозяйственные темы. О Юлии, разумеется, — ни слова.
Когда начался охотничий сезон, Феникс забросил свое садоводство и переметнулся к охоте.
Хочешь — усталого пса поведи за несущимся зайцем, Хочешь — в ущельной листве ловчие сети расставь, Или же всяческий страх нагоняй на пугливых оленей, Или свали кабана, крепким пронзив острием. Ночью придет к усталому сон, а не мысль о красотке, И благодатный покой к телу целебно прильнет.…До этого он никогда охотой не увлекался. А тут обзавелся сетями и различного рода силками, разжился целой сворой собак — двумя рыжими лаконцами, тремя черными молоссами, четверкой галльских борзых и пятеркой умбрских гончаков, — свел знакомство с двумя своими соседями, заядлыми охотниками, и в их обществе часами, иногда целыми днями пропадал в лесах и горных ущельях, с удивительной быстротой освоив охотничьи приемы и навыки. Собак своих откармливал жирной сывороткой. С галльцами охотился на зайцев, с умбрцами — на ланей, с лаконцами — на оленей, с молоссами — на кабана. За какие-нибудь две недели овладел балеарской пращой и, как рассказывали, довольно ловко и точно поражал камнями ланей и коз. Оленей обкладывал кольцом пурпурных перьев и криком заводил в сети, поражая фракийскими дротами. Кабана брал на рогатину… Да, представь себе, он, худенький, изящный, по свидетельству его напарников, несколько раз один на один вступал в смертельную схватку со свирепым альбанским вепрем! Говорят, на это было страшно смотреть и некоторые из загонщиков даже отворачивались, когда огромный кабан кидался на хрупкого Феникса. Но тот с восхитительным бесстрашием, с поразительным спокойствием, с удивительной быстротой и точностью выставлял рогатину, и вепрь на нее натыкался, своим свирепым натиском сам себя поднимая на воздух, своей безумной яростью себя умерщвляя. А Феникс бестрепетно смотрел на агонизирующее чудовище и улыбался ему своей детски-виноватой и старчески-мудрой улыбкой…
Гней Эдий Вардий ненадолго замолчал. А потом сказал:
— Тут тоже странность. Перед лицом смертельной опасности мой друг выказывал чудеса храбрости и невозмутимости. Но иногда, когда мы сидели у него на вилле и вдруг раздавался какой-нибудь неожиданный звук — дверь скрипнет или порыв ветра ударит по крыше, — Феникс вздрагивал, бледнел и начинал опасливо озираться. На охоте в дождь, в утренний или ночной холод, как рассказывали, никогда не зябнул и не жаловался на усталость, а дома у себя постоянно кутался в теплую одежду и однажды, когда один из рабов оставил открытой дверь в экседру и сквозь нее потянуло сквозняком, стал ругаться, что, дескать, простудится и вот уже простудился…
— Он этого раба, — через новую паузу прибавил Вардий, — погоди, сейчас вспомню его имя… кажется, его звали Кармил или Кармион… он этого раба недолюбливал. И однажды, уличив его в том, что тот плохо ухаживает за собаками — или просто придравшись по случаю, — вызвал к себе управляющего, Велия, и велел ему продать этого Кармила, а вместо него приобрести нового, более прилежного раба. Велий обещал выполнить указание. Но ни через неделю, ни через две недели раб не был продан и продолжал исполнять свои обязанности по хозяйству. Когда же Феникс вновь призвал к себе управляющего и потребовал объяснений, тот, глядя в глаза хозяину, заявил:
«Все рабы, которые ты получил вместе с виллой, принадлежат вилле и не могут быть проданы»
«Ты сам это решил?» — сурово спросил Феникс.
«Нет, не сам. Мне так было сказано, когда я попытался выполнить твой приказ».
«Кем сказано?!»
Виллик не ответил. Вернее, ответил следующим образом:
«Мы все в твоей власти. Ты можешь поручать нам любые работы. Ты можешь наказывать нас, как тебе заблагорассудится. Ты можешь приобретать сколько угодно новых рабов. Но продавать…продавать старожилов — на это, как мне сказали, у тебя нет права».
— Я сам присутствовал при этом разговоре и дословно передают его тебе. Ты понял… суть? — вдруг спросил меня Вардий.
— Не совсем, — признался я.
— Ладно, чуть позже тебе объясню, — усмехнулся Гней Эдий и продолжал:
— Третий этап обугливания можно охарактеризовать, пожалуй, такими стихами из «Лекарства»:
Только не будь одинок: одиночество вредно влюбленным! Не убегай от людей — с ними спасенье твое. Так как в укромных местах безумнее буйствуют страсти, Прочь из укромных мест в людные толпы ступай.…Догадываюсь, что, как на первом, так и на втором этапе — во время сельских работ, во время охоты — страсти «безумно буйствовали» в душе несчастного Феникса. И потому он в конце консульства Гая Цезаря покинул «укромное место» и шагнул в «людные толпы». То есть перестал уединяться у себя на вилле и стал общаться с друзьями, быстро восстановив отношения почти со всеми своими старыми и новыми приятелями.
Из школьных — с Корнелием Севером, отец которого Кассий Север в консульство Цензорина за «бесстыдные писания» был сослан сенатом на остров Крит; Корнелий же, несмотря на это семейное несчастье, отличался примерным поведением, продвинулся по служебной лестнице, последовательно занимая должности квестора, эдила, претора и пропретора в одной из отдаленных провинций, снискал одобрение Августа за свою поэму о Сицилийской войне, а ныне трудился над стихотворной историей Рима. А также — с Руфином, с которым когда-то служил. А также — с Педоном Альбинованом, отличавшимся, как я уже тебе рассказывал, редкостным безразличием к женскому полу, с юношеских лет увлекшимся философией, в совершенстве изучившим стоиков и ныне погрузившимся в учение древнего Пифагора и его греческих и латинских последователей… Помнишь Педона? Когда-то он рекомендовал Фениксу авернскую старуху-колдунью (см. 15, II), ибо всегда питал пристрастие к магии… Даже с Помпеем Макром, нашим школьным товарищем, Феникс восстановил дружескую связь; Макр наконец-то простил ему свою сестру Меланию, которая, кстати сказать, уже давно и счастливо вышла замуж, а сам Макр теперь руководил многочисленными переписчиками в Палатинской библиотеке, недавно основанной великим Августом.