Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
XII. Эдий Вардий пошел в сторону Новиодуна и больше не останавливался. И по дороге — теперь он шел медленно и для беседы удобно — он мне по дороге рассказывал о том, как некоторое время, не доверяя Фениксу, он, Вардий, следил за ним и людей посылал следить, опасаясь, чтобы тот не наделал каких-нибудь глупостей: не вернулся к Юлии, чего доброго, не поддался на ее уговоры и не убежал с ней из Рима, чтобы их сразу же хватились, розыски объявили.
Но зря Гней Эдий тревожился. Феникс из Города никуда не отлучался. Юлию ни разу не навестил, и та к нему больше не заявлялась. Феникс начал работать над второй
Как Фабий Максим отнесся к «Науке», Вардий мне не сказал. И ни словом не упомянул о реакции Августа на весь этот общественный ажиотаж. Вместо этого Гней Эдий увлекся перечислением различных форматов, в которых издавалась поэма его друга, и подробным описанием чехлов, пеналов, ларцов, сундучков, ковчегов и тех рисунков, иногда очень смелых, которыми они покрывались.
Когда же, наконец, мы дошли до Новиодуна, Вардий наскоро попрощался со мной у Северных ворот, забыв, что обещал зайти на виллу и дать мне на прочтение «Науку любви».
По-гречески пожелав мне «благого демона на остаток дня», Гней Эдий, словно спохватившись, добавил:
— Стало быть, он, действительно сгорел и обуглился к Юлии. Но… — Тут мой собеседник поднял вверх указательный палец и несколько раз провел им туда-сюда перед моим носом. — Юлия еще до конца не сгорела. И скоро такой пожар устроила в Городе!..
С этими словами Вардий удалился, с четырех сторон окруженный своими охранниками, расчищавшими для него дорогу, не то чтобы грубо, но крайне непривычно для нашего городка.
Свасория двадцать вторая. Разжигание пожара
I. «Науку любви» Феникса-Пелигна мне принесли домой на следующий день к вечеру Не в кипарисовом ларце и не в пергаментном пенале, а в обычном холщовом чехольчике, маленького формата, предназначенного для дорожного чтения. Принесла ее та самая молодая рабыня, Юкунда, которая когда-то уже приходила ко мне и — помнишь? — гладила меня по голове и своим телом прижимала к стене (см. 7, Т). В этот раз она меня, однако, не гладила и не прижимала, а просто вручила мне книгу и удалилась, ни слова не произнеся.
Поэму я тут же прочел. На следующий день перечитал после школьных занятий.
Я ожидал приглашения от Вардия. Но оно не последовало ни через день, ни через несколько дней: никто не приходил за мной и не приглашал к «просветителю и благодетелю» — так мой школьный учитель Манций часто называл Гнея Эдия.
Дней через пять мне ждать надоело, и я сам отправился к нему на виллу.
Вардий меня тотчас же радостно принял и спросил укоризненно:
— Неужели тебе не любопытно, чем всё закончилось?
— Любопытно и интересно, — ответил я.
— Так что же сразу не пришел?
— Мне было неудобно…
— Неудобно? — удивился Гней Эдий и сморщил свое гладкое и кругленькое личико; — так сочное пиценское яблоко морщится через полгода, если его выставить на солнце, а Вардий весь сморщился в сущее мгновение.
— Я не хотел тебя беспокоить…
— Беспокоить?! — сердито воскликнул Гней Эдий и еще сильнее сморщился. Но в следующий момент разгладил личико, просиял глазами и радостно объявил:
— Мой юный друг, ты меня никогда не беспокоишь! Клянусь удом Приапа!.. Или чем ты хочешь, чтобы я поклялся?.. Меня другие беспокоят и меня отрывают. А ты — никогда!.. Вот сейчас, например, меня беспокоят мои виноградники. И их ведь за дверь не выставишь, ждать не заставишь. Ибо они — природа и, пожалуй, лучшая ее часть! Сегодня утром, когда я их обходил, они, мои лозы, властно мне приказали: «Ты нас должен подстричь!» Я не могу их ослушаться… Но кто нам мешает во время работы вести нашу беседу?
…Нам и вправду никто не мешал. В его винограднике… Помнишь? я тебе его описывал (см. 8, XI), восхищаясь, в том числе, его правильной геометричностью… я его, кажется, сравнил с выстроившимся на холме легионом… Так вот, у Вардия в винограднике трудилось много работников, судя по всему, не только его собственные рабы, но и наемники. Кстати сказать, никто из них, когда Гней Эдий привел меня на вершину «Нисы» — так он называл свой покрытый виноградниками холм, может быть потому, что, как ты знаешь, Дионис детство свое провел на одноименной горе в Индии, — так я говорю: никто из работников лозы не подстригал. Разбившись на несколько групп, они в разных местах либо выравнивали и очищали канавки, либо рыхлили почву, либо подвязывали лозы, либо готовили новые «рогатки-двурожки», чтобы заменить ими старые ясеневые подпорки. И лишь два человека, по виду гельветы, готовили «зубы Сатурна», специальные серпы, но именно приготовляли: тщательно их точили, заботливо протирали какой-то травой и бережно откладывали в стороны.
Мы с Вардием расположились на самом верху «Нисы», в широком и высоком полотняном шатре — я очень похожие видел в Германии, у римских легатов. Полог шатра был раздвинут и приподнят таким образом, чтобы почти весь виноградник был в нашем поле зрения и солнце над озером нас не слепило. На низком походном столике — фрукты, сладкое печенье, кувшин с уже разбавленным вином. Один был бокал и стул был один, но Вардий крикнул, чтобы принесли еще один стул и бокал для «дорогого гостя»; и хотя непонятно было, кто его мог услышать, приказание его так быстро выполнили, что я не заметил, как это произошло.
В этом шатре с видом на виноградник и на искрящееся озеро Гней Эдий Вардий и завершил свой рассказ о Фениксе, вернее, о Юлии, дочери Августа, и о Юле Антонии.
Рассказывал он в этот раз без ораторских жестов и без присущих ему гримас и ужимок. Рассказывал спокойным, размеренным тоном, как некоторые школьные учителя излагают историю какой-нибудь войны или как на суде выступают свидетели, желающие показать себя непредвзятыми. При этом изредка пригубливал из бокала и маленькими кусочками, чтобы не забивать себе рот, откусывал от фруктов или от печений. И несколько раз, извинившись передо мной, прерывал свой рассказ, выходил из шатра и делал короткие замечания своим работникам, а вернувшись, произносил: «сколько ни учи — до конца не научишь», или «никогда сами правильно не сделают», или «глаз да глаз за ними, и так в каждом деле», и, вновь передо мной извинившись, продолжал прерванное повествование.