Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Я не смог договорить и в отчаянии посмотрел на Феникса.
Тот улыбался, но уже не презрительно.
«Ты, Тутик, не понял, — сказал он. — Она действительно у меня спасения искала. И, может быть, даже тогда, когда, как ты говоришь, надо мной издевалась. Потому что так жестоко пошутила над нами судьба, что любить ее могу только я, а она только меня может любить. И когда она спала сначала с одним Юлом, а потом с Юлом и с Гракхом, думаю, любила меня еще сильнее, потому что знала, что я страдаю и, значит, люблю. Но она надеялась, что я ее ненавижу… А я… Видишь, какой я теперь?»
«Я вижу, что ты окончательно спятил», — сказал я.
Улыбка на лице Феникса теперь и глупой быть перестала: только радостной и виноватой одновременно.
«Нет, это она теперь сходит с ума, — возразил Феникс. — А я… Я так долго падал в ее колеснице, что совсем обгорел. Я всё понимаю, но уже ничего не чувствую».
«И она тоже наконец поняла, — продолжал Феникс. — Она вдруг перестала кричать, требовать чтобы я ее спас, увез на край света. Она отпустила мое лицо и стала заглядывать мне в глаза. Но не так, как до этого, когда шептала или кричала. Она попыталась заглянуть мне в самую душу, как ее отец, Август, умеет. У нее почти такой же был взгляд, от которого не скроешься и не спасешься… Да и что я мог от нее скрыть? Зачем мне было спасаться?…Она долго в меня заглядывала. А поняла во мгновение. Вздрогнула — она так сильно вздрогнула, что не только руки и плечи, но и голова у нее дернулась, — и перестала меня разглядывать. То есть, вынула из меня взгляд и, сморщив лицо и скривив губы, сказала:
«Молчи. И не лги… Я могу тебе врать. А у тебя… у тебя не получится».
Она направилась к моему письменному столу и стала ворошить дощечки со стихами. Не найдя того, что искала, она нагнулась и одну из дощечек подняла с пола.
И стала читать стихи, медленно, хрипловато, но нараспев, после каждой фразы оборачиваясь в мою сторону, и глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы, а потом читая и снова оборачиваясь.
«Вот это откровенно, — сказала она, дочитав до конца. — И поучительно… Никогда не думала, что ты можешь так написать».
«Это Катулл. Это его стихи», — возразил я.
Но она словно не слышала и спросила:
«Ты их давно написал? Или совсем недавно?»
«Говорю тебе: это одна из од Катулла, — ответил я. — Он ее написал задолго до моего рождения. Боюсь, что и Августа тогда еще не было на свете».
«Ах, вот как! — вдруг радостно и будто с надеждой воскликнула она. — Стихи не твои — Катулла! И мы с тобой еще не родились. И даже Августа не было! Прекрасное было время! В каком это было году?»
Я растерялся от такого вопроса.
«Не помню… Вернее, не знаю», — признался я.
А она подошла ко мне, обняла и уткнулась мне в грудь своей головой. Она сначала уткнулась. А потом принялась меня целовать в подбородок, в щеки, в губы и в лоб. И говорила, вроде бы подсмеиваясь надо мной, но так проникновенно, так нежно, что даже хрипы исчезли из ее голоса:
«Мой бедный. Мой ласковый. Не знает. Не помнит. Всё на свете забыл… Можно, напомню… Я — та самая Коринна… или как ты называешь ту женщину, которую полюбил еще в детстве, еще не встретив ее… Ты ее всю свою жизнь любил и будешь любить. Так боги решили. Не нам с ними спорить… И если с этой единственной твоей женщиной произойдет что-нибудь страшное, если злые люди ее погубят или она сама с собой что-нибудь сделает, ты себе этого никогда не простишь… Потому что это ты погубил ее, нежный мой. Ты ее не почувствовал, мой чуткий. Ты, мой смелый, ее испугался. Ты, верный и преданный, бросил и предал ее, когда она так в тебе нуждалась…»
Я стоял, словно завороженный, не смея пошевелить даже пальцем.
А Юлия, поцеловав меня напоследок в один и в другой глаз, тихо отошла от меня, вернулась к столу, задумчиво взяла с него дощечку со стихами Катулла, прижала к своей груди и направилась к двери. Но на пороге обернулась и расхохоталась, внезапно, надрывно, безумно.
«Ненавижу твоего Катулла! Он глупый и пошлый поэт!» — хрипло крикнула она и с такой силой шмякнула дощечку об пол, что та разлетелась… Она прямо-таки в крупу рассыпалась»…
Гней Эдий Вардий, похоже, опять собирался пойти-побежать в сторону города. Но, сделав одно судорожное движение, снова вернулся ко мне и сказал:
— Феникс мне всё это рассказал. И я в ужасе воскликнул:
«И ты к ней, конечно же, кинулся?»
«Нет. Я не двигался… А она… да, тут же ушла».
«И ты побежал ее догонять?»
«Нет, я стоял на месте… Долго, пока не вернулся Левон и не застал меня в этом… в этом окаменении».
«Ты сегодня к ней побежишь?»
«Нет… Зачем мне теперь бежать?.. У меня не получится», — ответил Феникс, по-прежнему улыбаясь, но теперь только виновато — без всякой радости.
Я возмутился:
«Театр! Комедия! Нет, пошлая ателлана!.. И тут не могла удержаться, чтобы не устроить тебе представление!»
Феникс совсем перестал улыбаться.
Я подумал, что надо обнять его, прижать к груди, сказать ему какие-то дружеские слова. Но слов я не находил, и желания обнять его у меня не было, — может быть, потому, что я боялся его обнять.
И Я спросил:
«А что это была за ода?»
«Какая ода?» — Феникс как-то скучно на меня посмотрел.
«Ну, те стихи, которые Юлия сперва читала, а потом разбила».
«Катуллова. Ты ее знаешь. Пятая у Тукки. И восьмая в издании Руфа».
«Я их не знаю по номерам. Ты мне подскажи», — попросил я.
И Феникс:
«Она начинается:
Поэт измученный, оставь свои бредни: Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым…А заканчивается:
Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни? Кого пленишь красотой своей поздней? Кто так тебя поймет? Кто назовет милой? Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы? А ты, поэт, терпи! Отныне будь твердым!Феникс читал монотонно и уныло. А потом пояснил:
«Я эти стихи несколько раз переписывал. Пытался проникнуть в тайну их ритма. Но не нащупал, не получилось… Эти-то дощечки у меня и лежали на столе. Моих стихов среди них не было».