Великий магистр
Шрифт:
А ещё ты любила Карину, свою младшую сестру, которая называла тебя мамой. Я, кажется, уже говорила, что давно завязала с помощью людям, и в героя играть было не в моей натуре, но мне случилось находиться поблизости, когда похитили твою любимую сестрёнку. Я говорю «случилось», но на самом деле чёрт его знает, как оно всё сложилось… Натянувшиеся звенящие ниточки вели меня в то место и в то время, и я увидела их — двух похитителей, тащивших девочку. Она вырывалась и билась, хотя на неё воздействовали, пытаясь погрузить в летаргию, и даже выбила одному из похитителей
Всё было не совсем так, как я тебе сказала. Похитители не роняли Карину: она уже была погружена в сон, и мне пришлось отбивать её у них. Ударом сзади по шее я сломала одному позвоночник, и он выпустил девочку из рук. Пока она падала, я успела пробить каблуком его напарнику глазницу (пригодились-таки шпильки!), а потом, спикировав вниз, подхватила её почти у самой земли.
Найти «волков» было нетрудно: они летали повсюду. Услышав грозный окрик: «Приземлиться на ближайшую крышу!» — я выполнила приказ. Тройка «волков» тут же окружила меня и взяла на прицел. Да, это были те самые воины в чёрных масках из моих давних снов.
— Спокойно, ребята, не стреляйте, — сказала я. — Я не собираюсь сопротивляться. Я сама вас искала.
— Отдайте девочку, — последовал приказ.
Я передала Карину на руки одному из «волков» и сказала:
— Она цела, только без сознания. Это сестра… то есть, дочь Авроры.
Услышав твоё имя, «волки» сразу насторожились.
— Ваше имя?
— Эйне, — представилась я.
— Состоите в Ордене или в «Авроре»?
Я усмехнулась.
— Я беспартийная.
Коготь на пальце у меня в то время отсутствовал: без него было удобнее, и я перестала его носить.
— Вы задержаны, — объявили мне.
Так я попала в камеру изолятора. Там всё время царил безоконный полумрак, еле разгоняемый одинокой лампочкой в коридоре. Мне вкололи полтора грамма спирта для усмирения, и постепенно против моей воли мышцы начали расслабляться: даже руки в кулаки сжать было трудно. Время от времени подташнивало и накатывала сонливость, но спать не давал дежурный надзиратель, который оказался сволочью: он ходил и бил дубинкой по решёткам. Это был плечистый парень с серебристо-серыми, как капли ртути, глазами и серьгой в ухе, упивающийся своей пусть и маленькой, но властью. Удары его дубинки по решётке отдавались в голове болезненным гулом, и кто-то из арестантов не выдержал:
— Слушай, приятель, ты не мог бы не долбить так? Голова болит…
Надзиратель остановился.
— Чего ты там сказал, повтори? — с недобрыми интонациями спросил он.
— Ну… Нельзя ли потише? От спирта спать хочется.
— Ну-ка, встать! Подойти к решётке!
Послышался негромкий треск, а потом глухой звук падения на пол чего-то тяжёлого: видимо, надзиратель применил электрошокер.
— Вот так… Получил, засранец? Хе-хе… Ещё кто-нибудь хочет высказаться? А? Что притихли?
Ответом было мёртвое молчание. Проходя мимо моей камеры, надзиратель остановился.
— Что смотришь?
Я молчала. Он, уставившись на меня холодными ртутно-серыми глазами, похлопывал дубинкой по ладони.
— Я задал вопрос! — рявкнул он.
— А что бы ты хотел услышать, начальник? — усмехнулась я. — Что ты — молодец? Но если я скажу так, это будет ложью. Потому что я считаю, что ты — м*дак.
Его глаза полыхнули холодной яростью.
— Ты! Встать! К решётке!
— Ой, начальник, не ори, а? — поморщилась я. — И правда голова болит.
— К решётке, я сказал!
Не иначе, он собирался угостить и меня несколькими сотнями киловольт. Электрошокер был в форме палки, его можно было легко просунуть между прутьями решётки и ткнуть в меня. Ну ничего, и у меня был припасён для него один приёмчик… Ураган гнева уже зародился у меня в груди.
Я поднялась с койки, подошла к решётке и, прежде чем надзиратель успел шевельнуться, молниеносно просунула руку между прутьев. Сдавив мочку его уха с серьгой, я направила всю силу урагана через свою руку ему в голову. Его зубы оскалились от боли, пронзившей череп, и он сдавленно завыл:
— Ыыыыы…
Шатаясь и сжимая руками голову, он согнулся пополам и прислонился к стене. Изо рта у него капала слюна, и он не мог ни разогнуться, ни сказать что-то членораздельное.
Вернувшийся с обеда напарник застал его сидящим на полу у стены и держащимся за голову.
— Ян, ты чего? Эй! Что с тобой? — спросил он, склоняясь.
Тот только глухо застонал. Напарник стал помогать ему встать, и Яна вырвало тёмной, недопереваренной кровью.
— Слушай, тебе в больницу надо, — встревожился напарник.
Он вызвал врачей. Через двадцать минут они прибыли и осмотрели Яна.
— Ну, что? — спросил напарник обеспокоенно.
Врач ответил:
— Пока не вполне ясно, но подозрение на инсульт. Мы госпитализируем его, разумеется.
Врачи увезли Яна, а нам был учинён допрос. Все арестанты как один повторяли:
— Всё было как обычно, но господин надзиратель вдруг почувствовал себя плохо. Он схватился за голову и застонал. Вот и всё.
Камеры были расположены в один ряд, и если кто-нибудь что-то и слышал, то видеть, что я сделала с Яном, не мог. Максимум, что соседи могли видеть из своих камер (да и то лишь ближайшие) — это как надзиратель отшатнулся к стене коридора и сполз на пол. Так что всё, что они отвечали на допросе, было, в общем-то, правдой.
До меня очередь не успела дойти: в изолятор пришла ты. Ты хотела видеть того, кто спас твою дочь.
На тебе была чёрная форма «волков», а в глазах сверкали эти укрощённые молнии. Я закрыла глаза и прислонилась затылком к стене камеры: боль в груди возрастала. Но я нашла в себе силы встать и подойти к решётке, когда надзиратель потребовал.
— Это ты спасла её? — спросила ты.
— Да никого я не спасала, — ответила я. — Девчонка так билась и царапалась, что эти идиоты уронили её. Одному она своей игрушкой глаз выбила. Мне оставалось её только подхватить. Я ничего не делала — в смысле героизма.