Великий Могол
Шрифт:
Мужчина удивился, но передал послание Касиму.
– Касим, проследи, чтобы этого человека накормили, напоили и устроили в крепости. – Казалось, что Касим тоже странно смотрит на него. Он не понимает, что спешить с действиями нет никакой необходимости. Потом, когда прояснится его сознание, Хумаюн подумает, что делать. – А теперь идите, оставьте меня в покое.
Когда двери за Касимом и гонцом закрылись, падишах глянул на улицу сквозь решетку на окне. В безоблачном небе поднимался безупречно круглый диск солнца. Стены крепости из красного песчаника сверкали так, словно готовы были воспламениться. Хумаюн почесал глаза и позвал слуг, чтобы те опустили плетенные из соломы занавески татти, чтобы отгородиться от яркого света, вызвавшего у него головную боль. Новость о Шер-шахе плохая, и ему надо отреагировать на нее, но прежде следует выспаться, а для этого хорошо бы успокоиться. Он подошел к резному шкафу из розового дерева, открыл его и достал бутылку вина Гульрух. Это должно помочь. Взявшись за пробку, он вдруг вспомнил, что позже ему понадобится ясность ума, чтобы утром обсудить, что делать с Шер-шахом. Но, возможно, если решение отложить на полдень, это не будет иметь никакого значения? Падишах налил немного зелья Гульрух в чашу из агата. Через несколько минут он тихо воспарил, но в грезах его чувствовалась некая тревога…
– Поднимите татти и оставьте меня наедине с повелителем, – раздался гневный женский голос. – Хумаюн! – Теперь его имя кто-то прокричал, и голос зазвучал еще громче. – Хумаюн!
Поток холодной воды привел его в чувство, и, ахнув, он сел. С трудом открыв глаза, увидел у своего ложа Ханзаду с пустым медным кувшином в руке и взглядом, полным гнева.
– Что тебе надо? – тупо уставился на нее Хумаюн, не понимая, реальна она или же это галлюцинация.
– Вставай! Ты же воин, падишах, а валяешься здесь в темноте одурманенный, словно евнух гарема, когда твоя империя в опасности… Только что узнала о гонце Аскари и о его новости. Почему ты сразу не собрал свой совет?
– Я сделаю это, когда буду готов…
– Посмотри на себя! – Ханзада схватила зеркало, украшенное рубинами, и заставила Хумаюна взглянуть в него.
В тусклом отражении он увидел одутловатое лицо и темный бессмысленный взгляд с расширенными зрачками и набухшими, почти красными мешками под глазами. Не отрываясь, падишах смотрел на черты, которые казались ему очень знакомыми. Затем Ханзада вырвала зеркало из его руки и швырнула в стену так, что металлический диск искривился и отвалились несколько рубинов, рассыпавшись по полу, словно капли крови.
Опустившись на колени, Ханзада взяла Хумаюна за плечи.
– Опиум разрушает твой мозг. Ты даже не узнаёшь себя в зеркале. Мне напомнить, кто ты есть? Рассказать о твоей храбрости и о сражениях, в которых ты победил от имени своего отца, о твоем предназначении и долге перед моголами? Ты забыл, что ты, мы – потомки Тимура. Вот кто мы есть! Я уже пыталась предупредить тебя о том, что ты теряешь власть над реальностью, но ты не слушаешь. Теперь я заставлю тебя. Во мне течет такая же кровь, что и в тебе. Я не боюсь ничего, кроме потери того, что завоевал твой отец и мой брат и ради чего он страдал.
О чем она говорит? Вдруг тетя отпустила его и, отклонившись, изо всей силы ударила по щеке, заливаясь слезами. Потом еще раз. И еще.
– Стань таким, как прежде! Будь тем, кого твой отец сделал своим наследником! – кричала она. – Сбрось этот кокон ритуалов, избавься от опиума, от которого воротят свои носы все вельможи и который ставит под сомнение твои способности править. Ты такой же воин, как твой отец! Хватит думать о том, что скажут звезды и сможешь ли ты оправдать надежды Бабура! Просто делай свое дело!
Она перестала хлестать его, но острая боль развеяла туман в голове. Слова, вначале казавшиеся бессмысленными, начали обретать значение. Снова и снова звучали они в его голове, а с ними возникали образы прошлого, связанные с ними, – упоительный восторг, который он всегда испытывал от сражений, или от тренировок с придворными, или от скачек верхом на охоте с отцом; весь этот стремительный, реальный мир, к которому он однажды принадлежал…
– Откажись от опиума, Хумаюн… он тебя разрушает. Где ты его хранишь?
Постепенно до него стали доходить осторожные предупреждения со стороны, когда много месяцев тому назад Касим и Байсангар советовались с ним по поводу назначения правителя Бенгала. Если бы падишах обдумал кандидатуру сам, смог бы он понять какие-то нюансы или дать какие-то указания, предотвратившие восстание Шер-шаха? Или, возможно, Шер-шах как-то узнал о том, что он потерял интерес к тому, что происходит в Бенгале… Рука Хумаюна медленно потянулась к медальону на шее. Сняв украшение, он протянул его Ханзаде. Потом, так же медленно, подошел к еще открытому шкафчику за бутылкой с темной, почти пурпурной жидкостью, мерцающей внутри. Сколько удовольствия она ему принесла, сколько знаний… открыла ему столько восхитительного… Неужели она столь разрушительна, как заявляют Касим и Ханзада?
– Отец тоже принимал опиум… – медленно произнес он, повернув бутылку.
– Да, но не так много, как ты… Бабур не позволял ему управлять собой и диктовать, что делать. Твой отец никогда не пренебрегал доверенными людьми и соратниками, не рисковал своими военачальниками и придворными ради опиума. Но этот дурман поработил в тебе властителя. Ты стал зависимым… словно тот, кто, сделав глоток вина, не может остановиться, пока не опустошит весь бурдюк. Хумаюн, тебе надо остановиться, или это тебя уничтожит. Ты потеряешь империю, которую создал твой отец. Откажись от опиума, пока не поздно!
Падишах продолжал смотреть на жидкость в бутылке, хранящей в себе все тайны и удовольствия мира. Но взглянув на заплаканное лицо Ханзады, он увидел, как она расстроена и напугана. Он знал, что тетя боится и за него, и за династию, частью которой была и ради которой страдала. Постепенно к нему стало приходить понимание, что она права, что прав Касим и все остальные, выражавшие свои опасения, – и пары опиума в его мозгу начали испаряться. Он должен быть сильным, сильным внутренне, и не нуждаться во внешних помощниках. Вдруг ему больше всего захотелось вернуть уважение Ханзады, ее одобрение. Он устыдился того, как в последние месяцы обращался с ней и с самыми близкими советниками.
– Хумаюн, дай мне бутылку.
– Нет, тетя. – Подойдя к оконной решетке, он вылил содержимое бутылки на землю, бросил ее следом и услышал легкий звон разбитого стекла. – Скажу Гульрух, что больше не возьму у нее этого опиумного вина. Клянусь тебе – клянусь на кольце Тимура, – что, как бы трудно мне ни было, больше никогда не приму ни опиума, ни вина. Отошлю Гульрух жить с одним из ее сыновей. И докажу и себе, и тебе, что достоин доверия отца.
Ханзада взяла его лицо в свои руки и поцеловала.