Великий пост. Произведения русских писателей
Шрифт:
Я иду в сад поглядеть, много ли осталось снегу. Гора почернела и осела, под кустами протаяло, каркают к дождю вороны, цокают галочки в березах. Я все думаю о сне Горкина, и что-то щемит в сердце. Буду в первый раз в жизни говеть на Крестопоклонной, надо о грехах подумать, о часе смертном. Почему Мартын поцеловал папашеньку? почему Горкин не велит сказывать про Мартына? Думаю о большой гнилойрыбе, – видел во сне папашенька. Всегда у нас перед тяжелой болезнью видят большую рыбу… а тут еще и – гнилая! почему – гнилая?! Видел и дедушка. Рассказывал Горкин в прошлом году на Страстной, когда ставили на амбар новенький скворешник… Раз при дедушке чистили скворешники, нашли натасканное скворцами всякое добро: колечко нашли с камушком, дешевенькое, и серебряный пятачок, и еще… крестик серебряный… Мартын подал тот крестик дедушке. И все стали вздыхать, примета такая, крестик найти в скворешнике. А дедушка стал смеяться: «Это мне государь за постройку дворца в Коломенском крестик пожалует!» А через сколько-то месяцев и помер. Вот и теперь: Крест Мартын-покойный принес и поцеловал папашеньку. Господи, неужели случится это?!
На дворе крик, кричит лавочник Трифоныч: «Кто же мог унести… с огнем?!» Бегу из садика. У сеней народ. Оказывается, поставила Федосья Федоровна самовар… и вдруг нет само вара! ушел, с огнем! Говорят: небывалое дело, что-нибудь уж случится!.. Остался Трифоныч без чаю, будет «нечаянность». Я думаю – Трифоны чубу дет «нечаянность», его самовар-то! И угольков не нашли. Куда самовар ушел? – прямо – из глаз пропал. И как жулик мог унести… с огнем?! Говорят: «Уж что-то будет!» Отец посмеялся: «Смотри, Трифоныч, в протокол как бы не влететь, шкалики за стенкой подносишь, а патента не выбираешь!» А все говорят: «Протокол пустяки… хуже чего бы не случилось».
Скоро ко всенощной, к выносу Креста Господня. Как всегда по субботам, отец оправляет все лампадки. Надевает старенький чесучовый пиджак, замасленный, приносит лампадки и ставит на выдвижной полочке буфета. Смотреть приятно, как красуются они рядками, много-много, – будничные, неяркие. А в Великую субботу затеплятся малиновые, пунцовые. Отец вправляет светильни в поплавочки, наливает в лампадки афонское, «святое», масло и зажигает все. Любуется, как они светятся хорошо. И я любуюсь: это – святая иллюминация. Носит по комнатам лампадки и напевает свое любимое и мое: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко… и Свя-тое… Воскре-се-ние Твое… сла-а-а-авим». Я ступаю за ним и тоже напеваю. Радостная молитовка: слышится Пасха в ней. Вот и самая главная лампадка, перед образом «Праздников», в белой зале. На Пасху будет пунцовая, а теперь – голубая, похожая на цветок, как голубая лилия. Отец смотрит, задумавшись. На окне – апельсиновое деревцо, его любмое. В прошлом году оно зацвело в первый раз, а нынче много цветков на нем, в зеленовато-белых тугих бутончиках. Отец говорит:
– Смотри-ка, Ванятка, сколько у нас цветочков! И чайное деревцо цветет, и агавы… и столетник, садовник говорит, может быть, зацветет. Давно столько не было цветков. Только «змеиный цвет» что-то не дает… он один раз за тридцать лет, говорят, цветет.
Он поднимает меня и дает понюхать осторожно белый цветочек апельсинный. Чудесно пахнет… любимыми его душками – флердоранжем!
Я смотрю на образ «Всех Праздников», и вспоминаю вдруг папашенькин сон недавний: в эту белую нашу залу вплыла большая, «гнилая», рыба… вплыла «без воды»… и легла «головой к образу»… Мне почему-то грустно.
– Что это ты такой, обмоклый?.. – спрашивает отец и прищипывает ласково за щечку.
На сердце такое у меня, что вот заплачу… Я ловлю его руку, впиваюсь в нее губами, и во мне дрожь, от сдержанного плача. Он прижимает меня и спрашивает участливо:
– Головка не болит, а? горлышко не болит?..
Вытирает мне слезы «лампадным» пальцем.
Я не знаю, как ему рассказать, что со мной. Что-то во мне тоскливое – и сам не знаю…
– Вот уж и большой ты, говеть будешь… – говорит он, размазывая пальцем слезки.
В его словах слышится мне почему-то такое грустное… никогда не слыхал такого. Может быть, он вспоминает сон?.. Помню, это было на днях, так же грустно рассказывал он матушке: «Такой неприятный сон, никак не могу забыть… ужасно неприятный… помру, может?.. Ну, похороните… „делов-то пуды, а она – ту-ды“!..» – повторил он знакомую приговорку Горкина: теперь она мне понятна.
Ходит по зале, любуется на цветы и напевает: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» Подходит к зеленой кадушке на табуретке. Я знаю: это – «арма», так называл садовник-немец, из Нескушного, пересаживавший цветы. Но у нас называют – «страшный змеиный цвет». Листья его на длинных стеблях, похожи на веселки. Земля его ядовитая, ее выбрасывают в отхожее, а то наклюются куры и подохнут. Этот цветок подарил дедушке преосвященный, и дедушка помер в тот самый год. Говорят, цветет этот «змеиный цвет» очень редко, лет через двадцать – тридцать. Лет пятнадцать, как он у нас, и ни разу еще не цвел. Цветок у него большой, на длинном стебле, и похож на змеиную голову, желтую, с огненно-синим «жалом».
– Вот так штука!.. – вскрикивает отец, – никак наш «змеиный цвет» думает зацветать?!. что-то оттудавылезает…
Он осторожно отгибает длинные «веселки» и всматривается в щель, меж ними, откуда они выходят. Мне не видно, цветок высокий.
– Лезет что-то… зеленая будто шишечка… вот так штука?! а? – дивясь, спрашивает он меня, подмигивает как-то странно. – Вот мы с тобой и дождались чуда… к Пасхе и расцветет, пожалуй.
В открытую форточку пахнет весной, навозцем, веет теплом и холодочком. Слышно – благовестят ко всенощной. Сейчас пойдем. Сегодня особенная служба: батюшка вынесет из алтаря Животворящий Крест, возложив его на голову, на траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед Царскими вратами – и возгласит в тишине: «Пре-му-дрость…. про-сти-и!..» И понесет на главе на середину церкви, на аналой. И воспоют сперва радующее – «Спаси, Господи, люди Твоя», а потом, трижды тоже, самое мое любимое – «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…»
Отец напевает светлую эту молитовку и все глядит на «страшный змеиный цвет».
– Поди, поди-ка сюда!.. – зовет он матушку. – Штука-то какая лезет!.. Смотри-ка, «змеиный-то цвет»… никак цветочный стебель дает?!.
– Да что-о ты… Го-споди!.. – говорит матушке тревожно и крестится.
Разглядывают оба что-то, невидное мне. Я знаю, почему матушка говорит тревожно и крестится: с этим «змеиным цветом» связалось у ней предчувствие несчастья.
– Да… это, пожалуй, цвет… бугорок зеленый… не лист это… – говорит она, оттягивая стебли. – Сколько тебя просила… вы-брось!.. – шепчет она с мольбой и страхом.
– Глупости!.. – с раздражением говорит отец и начинает напевать любимое, светлое такое…
– Спаси нас, Господи… – крестится матушка.
Я вспоминаю страшные рассказы. В первый же год, как привезли к нам страшную эту «арму», помер дедушка… потом отошла прабабушка Устинья, потом Сережечка… Сколько раз матушка просила: «Выкинь этот ужасный „змеиный цвет“!» А отец не хотел и думать. И вот время пришло: «страшный змеиный цвет» набирает бутон-цветок.
Вербное воскресенье