Великий стагирит
Шрифт:
Ты знаешь, Аристотель, что войнами руководят боги. И чего они пожелают, тому и суждено случиться. Я же одного хочу: чтобы от афинян к тебе пришла бы вся их мудрость и чтобы ты постиг в совершенстве все их науки. И когда мой сын подрастет, то стал бы ты, Аристотель, его наставником. Знай, что я менее благодарен богам за то, что они дали мне сына, чем за то, что они ему позволили родиться в твое время. Ибо я надеюсь лишь на то, что твоя забота и твои поучения сделают его достойным его будущего государства.
Посылаю тебе ларец, в котором ты найдешь то, что сделает твою жизнь приятной и обеспеченной. Это малая часть той платы, которая будет ждать тебя, когда Александр подрастет и станет способным усваивать мудрость. О мудрости же твоей говорят уже теперь. Будто Платон, почитаемый за наилучшего мудреца во всем мире, сказал о тебе, что ты — ум его Академии. Не знаю, так ли он сказал. Но что говорят о тебе другие — я слышал это своими ушами, — делает честь и мне, твоему другу.
Буду просить богов, чтобы они охраняли тебя и привели в мой дом, когда я позову тебя».
— Никанор, — позвал проксена Аристотель, дочитав письмо Филиппа. — Никто не должен знать, кто так щедро покровительствует мне.
— Никто не узнает, — ответил проксен.
— Потому что мудрость философов служит всем, но никому не служат философы, — добавил Аристотель.
— Я запомню.
— Ты, конечно, сосчитал все деньги, которые находятся в ларце.
Никанор опустил голову, притворно смутившись.
— Хватит ли там денег, чтобы обзавестись домом и новой прислугой?
— Хватит, Аристотель. Щедрость… — Никанор хотел назвать имя Филиппа, но вовремя спохватился, — щедрость твоей сестры поистине безгранична: ты можешь купить и дом, и прислугу, и все, что нужно для жизни.
— Ты поможешь мне все это сделать? — спросил Аристотель.
— Я сделаю для тебя все, о чем ты говоришь, потому что так велит мне мой покровитель…
Двадцать девять лет — тот возраст, когда мужчина, даже если он философ, думает не только о бессмертии души. Он думал о радостях и невзгодах, которые сопровождают человека на земле. О том, как избежать невзгод и прибавить к радостям новые радости. Он думал об Александре, наследнике македонского царя Филиппа. И когда б время было послушно ему, он перенес бы мир на десять лет вперед, чтобы встретиться с Александром и стать его учителем. Тогда и Платон и Спевсипп позавидовали бы ему: он стал бы учителем не тирана, а монарха, не развращенного властью, славой и рабской лестью тирана, а юного и чистого наследника царственного престола. И всем стало бы ясно: то, чего не достиг Платон, общаясь с Дионисием, и, надо думать, не достигнет Спевсипп, общаясь с Дионом, удастся ему, Аристотелю. Он воспитает царя, который устроит подвластный ему мир, сообразуясь с мыслями о наилучшем устройстве государства. Эти мысли преподаст и внушит Александру он, Аристотель. Для этого ему не придется выдумывать Атлантиду — наивные фантазии, которые Платон связал с именем Солона. Странно, что этим фантазиям еще кто-то верит. Впрочем, было время, когда и Аристотель верил им. Увы, наука о государстве не может родиться из праздных мечтаний. Ее можно добыть, лишь исследуя самого жизнь.
Мудрый правитель, великое государство, счастливый народ. Созерцать это для философа высшее наслаждение, потому что мудрость правителя, величие государства и счастье народа — земное воплощение высокой философской мечты.
Не день и не два жил Аристотель этими мыслями, испытывая то радость, то тревогу. Радость — когда не возникали сомнения в том, что все так и будет: спокойно пройдут годы, Александр подрастет, и Филипп пригласит его, Аристотеля, в Пеллу. Тревогу испытывал он, порога мучительную, когда приходили непрошеные мысли о том, что в любой день может случиться плохое: может заболеть и умереть он сам — вот уже и сейчас он носит в себе недуг, от которого, кажется, нет избавления; может заболеть и умереть младенец Александр, может случиться переворот в Македонском царстве, и к власти придут другие люди; может случиться тысяча несчастий, из которых достаточно лишь одного, чтобы никогда не встретились Аристотель и Александр. То, что завтра взойдет солнце, — истинно уже сегодня, но то, что Аристотель и Александр встретятся через десять лет, — ни истинно, ни ложно. Истинным или ложным это суждение станет лишь через десять лет, причем у истины здесь не больше прав, чем у лжи. И стало быть, не стоит пока ему хвастать ни перед Платоном, ни перед Спевсиппом своим будущим счастьем, потому что счастье уже сегодня может обернуться несчастьем. Хвастаться можно лишь тем, что уже совершено или совершение чего в нашей власти.
И если это так, то стоит уже теперь подумать о собственном наследнике — об ученике или о сыне. Вечность души — хоть и утешение, но для всех остающихся жить после тебя — не более как твое вечное отсутствие.
Он вспомнил об обещании Гермия выдать за него свою племянницу Пифиаду и усмехнулся: как щедры люди на обещания и как мало сбывается из того, что обещано ими! Языком человека правит не разум, но чувства, которые вселенная не принимает в расчет, творя свои дела. И вот, стало быть, еще один святой долг философов: узнать все, предвидеть все, избавив людей от ненужных хлопот и напрасных ожиданий, И все же честный философ — это не оракул, который берется предсказать все. Честный философ скажет: это — вероятно, это — непредсказуемо, а вот это — неизбежно. Более всего непредсказуема судьба человека, более всего необходимо вечное вращение небесных светил, и, значит, никогда не остановится время, за молодостью придет старость, и то, что следует совершить в молодые годы, надо совершить: все возможное познать, чтобы предвидеть все возможное.
Он купил дом в Афинах и завел прислугу.
Узнав об этом, Платон спросил его:
— Не собираешься ли ты теперь открыть свою школу?
— Нет, Учитель, — ответил Аристотель. — Я буду твоим учеником до твоего последнего часа.
— В таком случае, — сказал Платон, — тебе немного осталось ходить в учениках.
Пророчество Платона едва не сбылось, когда пришла весть о гибели Диона. Все, кто видел, как Платон уходил, когда Спевсипп сказал ему о смерти Диона, подумали, не сознаваясь в том друг другу, что дни старого Учителя отныне сочтены. Упала на грудь его голова, опустились плечи, согнулась спина, и ноги едва слушались его. Несколько дней он не выходил из дому, не принимал пищу, и восковые дощечки, лежавшие перед ним, оставались нетронутыми.
На пятый день он позвал к себе племянника Спевсиппа и сказал:
— Ты знаешь, где хранится мое завещание. По этому завещанию ты назначаешься схолархом, а из имений я ничего тебе не оставляю, потому что есть люди беднее тебя: одно из них я оставлю родственникам, другим распорядись после моей смерти так, чтобы друзья мои могли получать вино и хлеб, как только захотят. Рабыню Артемиду отпусти на волю. И более у меня ничего нет, кроме некоторых безделушек, которые не многого стоят. Но вот что самое дорогое в моей Академии — это Аристотель. Тебе показалось, что он разрушает мое учение. Но он только улучшает его. Ты это помни, Спевсипп, и никогда больше не старайся вытеснить его из экседры… Обещай…
— Обещаю, — ответил Спевсипп.
— И пуще всего цени и охраняй дружбу. Ничто не объединяет в этом мире людей достойно, кроме дружбы, Спевсипп.
— Ты говорил об этом, Платон.
— Об этом не жаль говорить каждый день. И за мгновение до смерти стоит подумать только о друзьях, Спевсипп.
— Но пришло ли время думать о самой смерти, Платон?
— Я думаю не о смерти, Спевсипп. Я все время думаю о Дионе. А он уже там, — Платон неопределенно махнул рукой. — Я вспомнил, как душа моя вела меня в Олимпию, когда туда приехал Дион, с которым я не виделся много лет. Я шел и день и ночь, и еще много дней и ночей, чтобы увидеть и обнять Диона, брел через чужие земли, в чужие края… И мы встретились, Спевсипп, и обнялись. Я думаю, что в моей жизни не было счастливее того дня. А теперь Дион там, в стране, которая более всего близка философам и войти в которую мы готовимся всю жизнь. Так неужели я должен медлить, если Дион уже там?
— Там многие, Платон. Но и на земле друзей не меньше.
Платон молчал. Потом сказал, повернув лицо к Спевсиппу:
— Позови Аристотеля.
— Хорошо, — ответил Спевсипп, понимая, почему Платон остановил на нем свой пристальный взгляд: он хотел убедиться, что его просьба позвать Аристотеля не вызывает на лице будущего схоларха выражение неудовольствия. — Я позову, — сказал Спевсипп, вставая несколько торопливее, чем следовало бы. — Он здесь, я видел его, когда направлялся к тебе. Где я должен находиться во время твоего разговора с Аристотелем?