Веллоэнс. Книга первая. Восхождение
Шрифт:
соломой. Поеживаясь от ночной прохлады, Пармен поднялся во внутреннее жилье.
Его шатало, желудок съежился и от слабости отказывался работать. «Сколько же я
слил – четверть, две?» Прошел в залу, достал из ящика кувшин с соком.
– Все цыгане закляты, я прав?
В двух шагах от стола возник Фемист. Он был неестественно сер, веяло
сыростью и тленом. На Пармена смотрели белые, как у вареной рыбы, глаза, Череп
туго обтянут кожей, того и гляди лопнет,
из дубовых брусков. Юноша на секунду застыл в изумлении, но был слишком слаб, чтобы удивляться, махом осушил пиалу.
– Нет, хозяин. Только нарушившие завет матери и отца. Или такие, как я.
– Зато все воры, это уж точно?
– Мы считаем допустимым брать то, что охраняется недостойно своей
ценности. Это не воровство, а… плата. За обучение.
Фемист улыбнулся, Пармену показалось, что пораженные оскоминами зубы
вот-вот выпадут из челюсти.
– И больше всего ценятся кони?
Юноша устало произнес:
– Да. Кони лучшее, что есть на земле. За хорошего скакуна сцеры, каганы, ханы и цари – все! – отдавали своих жен, детей, казну – только бы животину
приобрести.
Постаревший мужчина медленно проплыл за соседнюю скамью. От запаха
гнили слезились глаза, парня вывернуло. На него смотрел разлагавшийся труп, в
коже появлялись болотно-зеленые струпья, через которые проползали лоснящиеся
от жира длинные черви. Пармен отвернулся.
– Что-то тебе недужится, хозяин?
Тело булькнуло, цыган принял это за усмешку. Где-то изнутри прорвался
тихий, похожий на шелест голос:
– Восходящая луна снимает почти все чары. В эти ночи я сполна ощущаю
тяжесть своих весен. Хуже всего, что при этом живу. И не могу умереть, сколько не
стараюсь. Тело – эта куча разложившейся плоти, горит огнем, бьется в неистовых
корчах, я задыхаюсь и чувствую, как по внутренностям разливается трупный яд. И
каждую полную луну муки все хуже. Но страдания души ужаснее в сотни раз. Как
мне смотреть на мою жену и ребенка? Как мне думать о том, что еще сотни лет нам
терпеть эти страдания? Ты понимаешь меня, заклятый?
Юноша тяжело дышал. Волны тошноты накатывали с большей силой, мысли
путались, сознание пропадало, потом резкой вспышкой возвращалось:
– Я испытываю другие муки. Мне лишь семнадцать весен. В шестнадцатую
было невыносимо.
Он пересилил себя, взглянул на Фемиста. В глазах стояли слезы.
– В день мего тринадцатилетия выпала полная луна. Обернувшись, в безумии
перерезал принявший меня, изгоя, табор. Убил названного брата, он только
научился ходить. Сознание вернулось, когда когти
испуганный, беззлобный – преследует меня повсюду. Я слишком боюсь смерти, но
и жить – невыносимо. Не представляю, насколько хуже тебе.
– Умереть, чтобы жил другой – почетная гибель для заклятого. Если тебя
убьют турмы, испроси у Ангела смерти проходной для моей родни. Хватит отваги –
попроси и для меня.
Пармен кивнул. Внутри кучки останков проурчало. Юноша подумал, что это, должно быть, благодарность. Раздались похожие на бульканье, еле понятные слова.
– Вот и добро. Мучайся на здоровье. До утра никто не проснется, заклятие
действует. А встанут, им знать ничего не должно.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 21. Горшки и боги
Гроумит воспарил над мягкой, покрытой лебяжьим пухом, софой. На этот раз
он принял облик здоровенного русого мужика, с мозолистыми, широкими, как
лопата, ладонями. Вместо глаз полыхал яркий, с синеватым отливом, пламень. На
воплотившемся был надет простой матерчатый кафтан с расстегнутым воротом, и
штаны из льна. Массивные ступни скрылись в гигантских лыковых лаптях.
Пятерней прошелся по раскрасневшейся волосатой груди, вздохнул, подбирая
слова под стать образу:
– Неужто опять раньше всех? Вот так всегда, лентяи. Как пиры праздновать, все горазды, а как страды страдовать, так дрыхнут.
Сверкнула извилистая молния, раздался шлепок. Фортуний не вписался в
поворот, нелепо растекся по каменном полу. Нечто собралось, и из лужи поднялся
молодой юноша. Он весело глянул в сторону закатившегося богатырским хохотом
крестьянина, усмехнулся. Тоненькие усики дрогнули, изящная рука пригладила
козлиную бородку.
– Гроумит, ты как всегда, на сбор богов в нищенском отрепье?
Покровитель земледелия перестал хохотать, стер слезу:
– Я, выгляжу так, как должны выглядеть мои собратья. А ты вот
расфуфырился, кавалер! Ну-ну, вижу, как удачу создаешь. Прибыл вторым, еще и
вперюхался мимо лежбища. С твоими оборочками дел не сотворишь сурьезных.
Ха, не то, что я! Рукава закатаны, ладони в мозолях. А ты даже за плуг с какой
стороны браться, не разумеешь.
Фортуний, успевший принять облик мушкетера, покраснел. Снял шляпу,
пригладил поля:
– В отличие от грубых мужичин, я работаю головой. Это эффективнее.
– Ну-ну, ифективнее, – передразнил Гроумит, – вот посмотрю я, как ты башкой
своей целину вспашешь. После первой борозды голову менять придется.