"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Я к тому, Федор Васильевич, что Мария наша, ты знаешь, в Матвееву-то сторону давно поглядывает. А тут ей пятнадцать исполнилось, свахи стали ездить. — Михайло вздохнул.
«Оно, конечно, мы бы и не против отдать ее за Матвея — все ж сродственник, тем более, что девка-то она у нас нравная — пока никто ей, кроме него, не приглянулся.
— Так зачем вам торопиться? — недоуменно пожал плечами Федор. «Девка молода, пускай ее еще под родительским крылом побудет, что ж вы ее под венец гоните?»
— Мы-то не гоним, — задумчиво ответил Михайло, «однако же, ты сам знаешь, Федор Васильевич, кровь юная в ней бродит. Степан — тот в Прасковью, тих да разумен, а Мария — смотрю на нее и ровно вижу мать свою покойницу. Та ж волошанка по матери была, как что не по ней — сразу в крик. Вот и Мария такая же».
— Ну, Господь даст, повенчаем, — сказал Федор. «Не этим годом, так следующим. Федосье в начале лета срок настанет, ежели все хорошо пойдет, так что в этом году и так хлопот будет много. Дай Бог, главное, чтоб дитя здоровое народилось».
— Рад-то, Федор Васильевич, что Федосья понесла, а? — Михайло улыбнулся.
— Сказать тебе честно, свояк, не ждал я этого. Все же, сколько она лет с мужем-покойником прожила, и деток не нажили, да и я, сам знаешь, уже не юноша годами, а вот Господь как решил — когда я уж, не чаял, меня и порадовать. — Федор помолчал и добавил. «А все же, конечно, правду говорят — на костях мясо слаще, а под старость жена милее».
На Рождественке, в усадьбе Воронцовых, гадали девицы. Конечно, выйти на улицу они не могли — невместно было это девам из боярских семей, однако же, во дворе, защищенном высоким дубовым частоколом и воротами с тяжелыми засовами, можно было и послушать собачий лай — звонкий — к жениху молодому, глухой — к вдовцу али старику, да и башмаки, снявши с левой ноги, можно было перебросить через колодец — в какую сторону носком уляжется, оттуда и быть жениху.
Маша Воронцова, как не бросала башмачок, все не была довольна — не укладывался он носком в ту сторону, откель ей хотелось.
— Видно, Марьюшка, не ждать тебе жениха с Воздвиженки-то, — дразнили ее подруги.
Мария только встряхнула черными косами:
— Откель мне ждать жениха, только мне самой известно, — ответила она. «А вы, девы, лучше б не болтали попусту, а пошли бы в терем — а то батюшка с матушкой вернутся, не по нраву им будет, что мы на дворе одни стоим.
— Да уж знаем мы про женишка-то, — рассмеялась рыжеволосая Анна Захарьина. «Вся Москва уж болтает, Марьюшка, будто нравная ты, да отказливая — а все из-за молодца некоего, что на тебя и смотреть не желает».
— То пустое брешут! — гордо подняла голову Мария. «Пойдемте, девы, взаправду в горницы, воск топить. Холодно на дворе-то».
После сиротского декабря начало января на Москве выдалось студеное, и возок Воронцовых еле продвигался в наметенных за день на улице сугробах.
— Перемолвился я словом с Федором Васильевичем-то, — после долгого молчания сказал боярин Воронцов жене. «Ох, Прасковья, ну ради чего подбила ты меня на этот разговор?
Будто я для дочери жениха выпрашиваю».
— А что же, — ответила боярыня, — и так уж вон — взгляни на Марию. Лица на девке нет, по утрам подушка — хоть выжимай. Так что Федор-то сказал?»
— Ну что сказал, — раздраженно ответил Михайло, — мол, чего венцом-то торопится, что Матвей, что Мария — как есть дети еще. Пущай их порезвятся, на то, мол, и юность, чтобы гулять».
— Федору-то Васильевичу хорошо, — вздохнула Прасковья, — дочерей нет пока у него. Вот ежели родит ему Федосья дочку-то, так и поймет, что такое девица заневестившаяся. Вот уж истинно сказано: «Девичий умок легок, что ледок».
— А ты, Прасковья, за Марьей-то присматривай, — сказал Воронцов. «Девка-то, конечно, со двора не сбежит, но вдруг еще придет ей в голову грамотцы какие Матвею спосылать. Люди узнают — ославят на всю Москву».
— Ох, — вздохнула Прасковья, — и с чего ей этот Матвей в голову впал — не понимаю. Правда, что на лицо он пригож, — но ведь дите дитем еще. Выдать бы Марию замуж за кого достойного, сватаются не последние ведь люди».
— Ну, может, еще и придется ей кто по нраву, — попытался успокоить жену Воронцов.
«Подождем, даст Бог, забудет она про Матвея».
Потопив воск, и вдоволь посмеявшись над загадочными его очертаниями в чашке с водой, девицы новое гадание затеяли.
Взяли четырехугольную доску и на края ее положили кусочек каравая, глину печную, уголек и кольцо. Доску прикрыли платом, четыре девицы взялись за углы и принялись трясти ее, напевая:
— Уж я жировку хороню ко святому вечеру, к святому васильевскому. Жировка маленька, окошка велики, косящатыё, решещатыё, не могла блоха скочить, коза скочила, рога увезила, хвост заломила. Вы берите свой уголок!
Приподняли плат, и Марьюшка разжала пальцы. На узкой, нежной ладони лежал черный осколок угля. Девушка, высоко подняв голову, отбросила его, не обращая внимания на перешептывание подруг.
— К смерти это, Марьюшка, — сказала Анна Захарьина, наступая каблуком башмачка на уголь — да так, что только крошки от него остались на полу горницы.
— Все в руке Божьей, — ответила ей Марья и прислушалась — скрипели ворота, на двор въезжал возок родителей.
Когда Прасковья Воронцова вошла в светелку, там уже было все прибрано, и девицы чинно сидели на лавках вокруг стола, углубившись в вышивание.
— Что ж ты, Марьюшка, угости подружек-то, — сказала Прасковья. «Орехов, али пряников не хотите, девицы? А то сейчас ряженые придут, с ними и не погощуешь как следует».
— Ряженые? — подняла голову Мария, и, увидев это, Анна Захарьина толкнула локтем соседку и прошептала: «Смотри, как раскраснелась-то Марья, недаром слухи, видно, ходят».
Из-за ворот послышалась залихватская песня:
Прикажи, сударь-хозяин, ко двору придти, Прикажит-ко ты, хозяин, коляду просказать, Виноградье красное — зеленое! А мы ходим, мы ходим по Кремлю городу, Уж ищем мы, ищем господинова двора.