"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Федор соскочил на землю у ворот усадьбы. Прасковья вышла из возка, и оба они застыли, не обращая внимания на холодный дождь — над мыльней поднимался столб серого дыма.
Вельяминов очнулся и стал колотить в ворота. Отбросив с дороги открывшего их слугу, он побежал через двор к мыльне. Прасковья поспешила за ним.
Высадив одним ударом ноги дверь, Федор ворвался в низкую, застланную дымом комнатушку. Ключница лежала на полу без памяти, а Феодосия, наклонившись, и упираясь руками в стену, стояла, чуть постанывая
— Федосья! — бросился к ней Федор. «Что такое!»
— Федя, — слабо улыбнулась жена и повисла у него на шее. «Ты приехал…» — она вся ослабла в его руках.
— Откуда дым-то? — потормошил ее Федор.
— Молния ударила, — пробормотала Феодосия, не открывая глаз. «Вона в тот угол. Пожар занялся, Василиса-то и сомлела. А я ничего, мне на ногах легче, не так болит».
— Да ты, матушка, уж и опростаешься скоро, — опустившись на колени, сказала Прасковья.
«Ты не торопись только, головка-то уже внизу, сейчас медленно надо, ты уж потерпи, Федосеюшка. А ты чего, Федор, стоишь истуканом — неси жену в терем, иль ты хочешь, чтобы на пепелище она рожала?»
Феодосия, несмотря на боль, рассмеялась.
— Вот, вот, — приговаривала Прасковья, ты повиси у мужа на спине-то, вона она у него какая богатырская, он снесет.
В тереме Прасковья быстро погнала девок за горячей водой и холстами. «Федор, ты сзади ее обхвати-то, — скомандовала она, посадив Феодосию на край кровати, и поставив ее широко разведенные ноги на низкие скамейки. «А ты, матушка, как тужит тебя — так бери руки мужнины, он там на то и есть, чтобы тебе помогать».
Воронцова полила на руки масла и наклонилась.
— Головка-то прорезалась, — с удовлетворением сказала она. «Темные волосики, в отца!»
— Жжет! — закричала Феодосия. «Больно, ой, как больно!».
— Прасковья, дай я выйду! — взмолился Федор. «Нет мочи моей видеть, как она страдает».
— Да ты что, боярин, не муж ей что ли! — жестко ответила ему сестра. «Твоя жена твое дитя рожает, плоть и кровь твою — так будь с ней до конца!»
Федор закрыл глаза и шепнул Феодосии: «Ты, любовь моя, ежели больно тебе, так мне руки сожми, я здесь буду».
— Медленно, медленно, матушка, — приговаривала Прасковья, растирая Феодосию маслом.
«Ты у меня сейчас ровно девица невинная останешься, не спеши только, вот и плечики прорезались…»
Дитя — скользкое, быстрое, — нырнуло рыбкой в подставленные руки Прасковьи. Та ловко — пальцем, — очистила ему рот, и подняла вверх, чуть шлепнув понизу спинки.
Дитя вдохнуло полную грудь и звонко закричало.
— Дочку вам Бог дал, — улыбаясь, сказала Прасковья.
Феодосия в изнеможении откинулась на руки мужа.
— Ты, матушка, грудь-то дай, дитя приложим — Прасковья положила девочку на живот Феодосии. Младенец почмокал, и, найдя сосок, затих.
Федор чуть слышно, нежно, поцеловал Феодосию в сбившиеся, растрепанные
«Спасибо тебе», — сказал он, вдыхая давно забытый им запах — молока, новорожденного, колыбели, дома.
— А ты иди сейчас, боярин, поспи, да и приходи с утра-то. Небось тоже устал, — ворчливо сказала Прасковья, хлопоча над Феодосией. «Молодец ты сегодня был, Федор Вельяминов».
Проспав остаток ночи и половину утра, Федор застал сестру за трапезой.
— Как Федосья? Дитя как? — спросил он, глядя на улыбающуюся Прасковью.
— Спят, — рассмеялась она. «Дитя здоровое, красивое, пойдем в горницу-то, посмотришь».
Она приоткрыла дверь и, приложив палец к губам, указала Федору на колыбель. Дитя спало, и лицо его странно напомнило Федору цветок — такое нежное оно было в свете июньского утра.
Федор взял на руки младенца. Девочка открыла глаза и внимательно посмотрела на отца — в младенческой, невинной их синеве боярин вдруг увидел что-то совсем не детское — новорожденная глядела на него прямо и даже как-то дерзко. Она была маленькая, но крепкая, с круглой красивой головкой, покрытой длинными волосами.
— Как назовем-то дитя богоданное? — Федор посмотрел на Феодосию, что, проснувшись, полулежала на вышитых подушках. Ее тонкое северное лицо озарилось улыбкой, и она, одним быстрым движением, поднявшись на ноги, встала рядом с мужем. Федор обнял ее за плечи и поцеловал в прохладный висок.
— Марфа, — твердо сказала Феодосия. «Как мать, мою, а ту в честь Марфы Борецкой назвали».
Федор подавил тяжелый вздох. Только такая упрямица, как его жена, могла назвать невинного ребенка в честь страшной посадницы Марфы, грозы московских царей, столпа так до конца и не убиенного вольного новгородского духа.
— Марфа. Марфа Вельяминова, — произнес он, будто пробуя имя на вкус. Он поднес ребенка к распахнутому на реку окну. Грозовые тучи ушли, и весь город внизу был рассветный, розовый, золотистый, уже просыпающийся, звенящий колоколами, единственный такой на свете.
— Смотри, Марфа, это Москва! — сказал Федор, сглатывая комок в горле.
Лучи солнца упали дочери на голову, и Феодосия с Федором восхищенно увидели, как засветились ее волосы — чистой, роскошной бронзой.
Часть вторая
Москва, лето 1553 года
— Тихо, спит еще батюшка твой, Марфуша, не мешай ему, — услышал Федор Вельяминов ласковый голос жены
— Не ‘пит! Тятя не ‘пит! — раздался звонкий голосок Марфы. «У тяти аменины, он ‘пать не будет в праздник!
— Пусти ее, Федосья, — улыбнулся Федор. «Куда уж спать с таким шумом!»
Дверь отворилась, и Марфа молниеносно в нее прошмыгнула, сразу забравшись на постель.
— Проздравляю тебя, тятенька, с днем агела! — сказала она, потянув — довольно сильно, — Федора за волосы.