"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Так и там не будет, Феодосий. Дай тебе Бог счастья, а мне, горемычному, уж видно, и не испытать его, — Башкин опустил руки и побрел через двор к воротам.
Федор посмотрел ему вслед, вздохнул и сказал: «Ну, с Богом!»
Возок медленно выкатился из усадьбы, и Федор, провожая его глазами, пошел вслед за Башкиным.
— Матвей Семенович! — окликнул он его. «Погоди-ка, надо парой слов перемолвиться».
Они двинулись рядом по протоптанной среди луга тропинке.
После долгого молчания — уже развиднелось, и в небе, высоко над ними, завел свою песню жаворонок, — Вельяминов сказал:
— Не мое дело это, Матвей Семенович, но не ходил бы ты на суд все же. Хочешь ты, чтобы услышали тебя — так кто на суде-то будет? Тем людям, что там сидят, хоша кол в голову вбей — ничего не поймут. Зазря только погибнешь.
— Если ты думаешь, Федор Васильевич, что я на тебя али кого из родных твоих укажу… — начал Башкин.
— Ты не горячись, — спокойно сказал ему Федор. — Ты ж под пыткой не был.
— И ты не был! — буркнул Башкин.
— Нет, — согласился Вельяминов. — Однако же видел, что пытка с людьми делает.
— Феодосия вона пытали, он же ни на кого не указал, — не согласился Матвей.
— Люди, Матвей, они ж разные, — Федор помолчал. — Иногда и думаешь — кто, как не я, пытку выдержит? Выдержу и не скажу ничего. А как раскаленными клещами зачнут ребра тянуть — не знаю я, Матвей, снесешь ты это, или нет. А ежели не снесешь — жена моя на плаху ляжет рядом со мной, а дочь сиротой останется и сгинет безвестно. Вот и рассуди сам — что я должен делать?
— Мы тут, Федор Васильевич, одни, — резко повернулся к нему Башкин и посмотрел боярину прямо в глаза. «Ты меня сильнее намного — убей меня, и вся недолга. А тело ночью в лесу зароешь — пропал и пропал, кто меня искать будет?»
— Брось чепуху молоть, — вздохнул Вельяминов. «Отродясь я на невинного человека руки не поднимал, и не подниму до смерти моей. Остается мне, Матвей, надеяться, что выдержишь ты».
— А ведь я бы мог… — внезапно начал Матвей.
— Мог бы, — усмехнулся Федор. «Да только жена моя, Матвей Семенович, она, как в Библии сказано, плоть едина со мной. Хоша бы ты и донес сейчас на меня, не досталась бы тебе Феодосия.
Не потому, что не может она другого возлюбить — может, однако ж, если б полюбила одна тебя — пришла бы ко мне, и сказала об этом. А так…» — Вельяминов помолчал. «И говорить даже не стоит об этом. Не такой ты человек, боярин, ты уж мне поверь».
Феодосия, было, взялась за чтение, но тут, же отложила книгу. Неспокойно, неуютно было боярыне в тихой, залитой утренним солнцем светелке.
«За Марфой надо бы спосылать», — подумала она, — а, может, Прасковья и Петю с ней отпустит. Хлопот- то много, к свадьбе готовиться, что он там будет мешаться. А тут бы хорошо деткам вместе было».
Она подняла глаза и вздрогнула — на пороге стоял Федор.
— Смотри, что принес-то я тебе, — сказал он, протягивая ей книгу. «Феодосию тоже в дорогу такую дал — первый псалтырь московской печати».
Длинные пальцы женщины сомкнулись на гладком кожаном переплете, она раскрыла книгу и вдохнула запах свежей бумаги.
— Что ж будет-то с нами, Федя? — подняла она глаза на мужа. «Чего дальше-то ждать?»
Вельяминов мягко забрал у жены книгу и открыл в самой середине. «Как сказано в Псалмах Давидовых, Федосья, вот, прямо здесь: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя?»
— Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю, — мягко закончила строку его жена.
— Иного пути нет, — сказал Федор и обнял жену — так, что стали они единым целым.
По тверской дороге, поднимая пыль, не спеша трясся незаметный, запряженный невидными конями возок.
Минуя Ярославль, из далекого Кириллова монастыря, гнал на кровном жеребце гонец. Где проезжал он — звонили в церквях колокола, зажигали свечи и зачинали панихиды за упокой души. И шли по его следам с севера тяжелые, грозовые облака.
— Что с этой мамкой-то стало? Что царевича Димитрия, мир праху его, — Феодосия набожно перекрестилась, — из рук-то выпустила?
Василиса Аксакова, — приехавшая с поездом царицы из Кириллова монастыря, — помрачнела и замялась.
— Государь сначала сам ее посохом в висок ударил, зачал ногами топтать, а как остыл — она уж и мертвая была. Еще все кричал: «Да лучше б ты сама сдохла, ведьма!» Да и то — никто ж даже воды не нахлебался, из взрослых, место там мелкое было, только и всего — со струга по мосткам на берег сойти. Кто ж знал, что они перевернутся? А младенец что — сколько ему надо?
— А что царица? — спросила Прасковья.
— Металась сначала, выла, а потом, всю дорогу до Москвы лежала и плакала. Тихо так, жалобно. Все повторяла: «Не надо было маленького туда возить, говорили ж государю». И то, матушки, сказывают-то что?
— Что? — спросили женщины.
Аксакова понизила голос и оглянулась по сторонам.
— Да будто государь к Максиму Греку ездил, перед тем, как на богомолье отправиться. Тот ему и сказал, мол — путь дальний, трудный, незачем жену и отрока новорожденного туда брать. А царь и не послушался.
Феодосия вздохнула. «Бедная царица-матушка. Хуже нет, дитя свое рожоное потерять, да еще и вымоленное такое».
— Федосья, Параша, — донесся из опочивальни слабый голос Анастасии. «Пойдите сюда-то».
Женщины поспешили к царице.
Анастасия Романовна лежала, подпертая сзади высокими подушками. Кукольная красота ее будто поблекла, под темными глазами залегли круги, волосы были неубраны.
— Надо мне встать сегодня, — сказала она, подзывая к себе боярынь.
— Да что ты, государыня, — охнула Феодосия. «Нельзя тебе ходить-то еще, ты отдыхать должна».
— Не буду ходить — другую бабу приведут, — жестко отрезала Анастасия. «Тебе, Федосья, хорошо — у твоего мужа наследник есть, а что ты дочку ему родила — для Федора Васильевича оно и лучше, не будет твоя Марфа с Матвеем за богатство спорить, уйдет взамуж, и все. А тут не деревни в наследство — тут страна цельная. Так что давай, боярыня, пои меня травами твоими, но чтобы я сегодня вечером на ногах была».