"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Да и я бы, — он пошарил в темном углу и вытащил оттуда бутылку мутного стекла. «На-ка, хлебни, пока огонь разгорится — небось, промерзла вся на воде-то».
Феодосия выпила и, закашлявшись, поперхнулась — неизвестная жидкость обожгла ей горло.
— Да что это, Федор? — спросила она, все еще кашляя.
— Хлебное вино. Давай-давай, еще отпей, вон у тебя руки, какие — ровно лед, — Федор поднес руку жены к губам и медленно, очень медленно провел ими по гладкой коже — от кончиков пальцев до запястья и выше — туда, где на сгибе локтя билась слабая, нежная жилка.
— Я ж захмелею, — попыталась воспротивиться Феодосия.
— И хорошо, — усмехнулся Федор. «Я вон на тебе, сколько уж женат, а во хмелю так и не видел. Охота мне посмотреть, а послушать — так и более того. Благо тут во все четыре стороны — тишь да безлюдье, не то, что на Москве, али в усадьбах, стесняться-то некого».
Феодосия выпила еще и почувствовала, как становится ей тепло, даже жарко — то ли от вина, то ли от ярко горевшего в очаге костра, то ли от близости мужчины, который смотрел на нее сейчас, и, повинуясь его взгляду, она распустила скрученные на затылке косы и расстегнула верхние пуговицы сарафана.
Федор остановил ее руки и стал раздевать ее сам — опять медленно, неслышно, осторожно, будто тело ее было величайшей драгоценностью.
— Говорил ли я тебе, Феодосия, что люблю тебя более всего на свете? — шепнул он ей, пропуская сквозь пальцы ее светлые, искрящиеся золотом волосы.
— Говорил, — женщина, будто плыла в полудреме, истомленная его поцелуями, самим касанием его рук — откинув голову на его грудь, паря между небом и землей.
— Ну, так еще раз скажу, и не устану повторять это, — Федор помолчал и добавил: «До самой смерти моей».
Он проснулся на рассвете и почувствовал, что Феодосии рядом нет. Меха на ложе еще хранили отпечаток ее тела, ее запах — сладких цветов, и он зарылся в них лицом на мгновение, прежде чем выйти на порог избы.
Она стояла по колено в озерной воде, обнаженная, отжимая двумя руками свои длинные, потемневшие в воде косы.
— Иди сюда, — сказал он, чувствуя, что не может, не умеет даже мгновения пробыть вдали от нее.
И, пока она шла по белому песку, — влажные волосы разметало по стройной спине, по высокой груди, — Федор вдруг подумал, что достаточно одного слова Башкина на суде — и жена его будет гореть, привязанная к столбу на торжище, заплеванная и опозоренная толпой, и не будет ей спасения.
Она подняла к нему прохладные, ищущие губы, и Федор, прежде чем утонуть в них, поднять Феодосию на руки, и отнести на ложе, понял, что скорее он сам пойдет на любую, самую страшную казнь — только бы спасти ее.
— Так вот, Степан, — сказал Федор Вельяминов племяннику. «Довезешь Феодосия до Твери и сдашь на руки вот этому человеку, о коем в грамотце говорится. И сразу же назад».
Степан Воронцов посмотрел на боярина умоляющими глазами.
— Даже и не думай, — отрезал тот. «Сказано — опосля венчания, значит — опосля. Ишь чего захотел — со свадьбы родной сестры сбегать. Что тебе троюродный брат не по душе — то я знаю, но уж тут ничего не поделаешь — сродственниками не бросаются».
— И ты там, в Твери, тише будь, — добавил Федор. «Возок у вас что ни на есть самый неприметный, одежу тоже невидную надень».
— Я, Федор Васильевич, не из тех, кто золотом обвешивается, ровно баба, — не удержался и съязвил Степан. «Или на жеребцах посереди улицы гарцует».
Федор вздохнул, но смолчал.
— Я бы и до Новгорода его довез, — не унимался Степан.
— Ты, Степа, делай то, что велено тебе. От Твери до Новгорода они теми путями поедут, коих ты не ведаешь. Главное, чтобы до Твери вас не перехватили, и так уже вон, ищут Феодосия по всей Москве, хорошо, что большая она, — ответил ему дядя. «И до Твери тоже — на столбовую дорогу не суйтесь, езжайте проселочными, тут не в быстроте дело, а в том, чтобы не нашли вас».
— Да понял, я понял — пробормотал Степан.
— Потому что тут не только твоя жизнь на кону, не маленький уже, понимать должен — закончил Вельяминов.
— Готово все, Федор Васильевич — вошел в горницу Башкин.
— Ну, зови тогда Феодосия, наверху он, в своей горнице — поднялся боярин.
Вельяминова распахнула окошко и посмотрела вниз, на двор.
— Готов возок-то твой, — сказала она. «Прощаться надо».
— Как же мне благодарить тебя, боярыня? — Феодосий взглянул на нее. «Руку ты мне вылечила — куда ж мне без нее-то было бы, укрывала, кормила да поила, семью свою оставила».
— Да не надо мне благодарности — вздохнула женщина. «Главное, чтобы ты живым и невредимым остался. Батюшка написал, что из Твери до Новгорода тебя окольными дорогами повезут, а уж в Новгороде — там положись на отца моего, до ливонской границы и через нее проведут тебя».
— Храни тебя Бог, Феодосия, тебя и всю семью твою, — монах вдруг замешкался и неловко добавил: «Стыдно мне, что вроде бегу я отсюда, а вы остаетесь».
— Так у каждого судьба своя, — Феодосия пожала плечами. «Даже если не свидимся мы более — все равно я о тебе помнить буду».
В дверь постучали.
— Пора тебе, — Феодосия встала и коснулась губами лба монаха. «Благослови тебя Бог».
Внизу, в прохладном утреннем тумане, Федор в последний раз проверил упряжь и лошадей — вроде все было в порядке.
— Заодно и руку набьешь, — сказал он племяннику. «А то все верхом и верхом, как вожжи натягивать, и забыли уже. Не гони только, еще не хватало вам колесо сломать по пути, упаси Боже. Тут же до Твери — яма на яме, хоть на проселках, хоша бы и на столбовой дороге».
— А тебе, Феодосий, я вот что принес — Вельяминов протянул ему книгу. «Только вчера переплетать закончили. Первый Псалтырь московской печати. Хоша ты и на чужбине будешь, а все одно — откроешь, да и вспомнишь про нас.
— Лучше боярыне… — начал Феодосий.
— Боярыне тоже есть, — улыбнулся Федор. «Неужто я б про жену свою мог забыть?»
Башкин чуть обнял Феодосия. «Прощай», — сказал он.
— Ехал бы ты, Матвей Семенович, со мной — покачал головой монах. «Не будет тебе здесь жизни».