"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Не помстилось, — женщина стала готовить примочку. «Свечой ее палили».
Вымыв и прибрав Марью, — так и не пришедшую в себя, — Феодосия осталась рядом с ней, а Прасковья спустилась вниз, к мужчинам.
Те, сидя за столом, тихо о чем-то разговаривали, и боярыня, остановившись на пороге, вдруг заметила в темных волосах мужа седину — виски у Михайлы будто побило снегом и такие же белые волосы были в кудрявой бороде.
Прасковья сжала губы, чтобы не разрыдаться, и переступила порог горницы.
— Степа, а Степа, — подергал
— Болеет она, — Степан опустил голову на колени — сидели они на косогоре у Москвы-реки, и почувствовал, как раздувает его волосы прохладный, уже осенний ветерок.
— А выздоровеет? — с другой стороны раздался голос Марфы.
— С Божией помощью, — вздохнул Степан и поднялся. «Ну, пойдем, на конях-то покатаемся?
Ты как, Марфуша, на плечах у меня проедешься, али ногами своими дойдешь?»
— Не маленькая я, чай, — обиженно сказала Марфа и независимо затопала по дорожке впереди троюродных братьев.
— Что же это, получается? — подался вперед Михайло. «Вечером девка — здоровая да веселая, — уходит в горницы свои, а утром она вся избитая, так что живого места на ней нет, и вешается? Что ж с ней ночью-то было? И где — на усадьбе, что ли? Так что ж она не кричала?
— Может, ей, чем рот заткнули? — предположил Федор.
— Да кто тут, дома, такое сделал бы? — стукнул Михайло кулаком по столу и повернулся к жене. «Окромя синяков да царапин, есть ли что еще на ней? Может, следы, какие?»
У Прасковьи предательски задрожали губы и увлажнились глаза.
Михайло взглянул в лицо жены, и уронил голову на руки. «Нет! — сказал он глухо, сквозь зубы. «Не верю я, что дочь моя…»
— Да ты бы видел ее, Михайло, — сквозь слезы отозвалась Прасковья. «Плетью ее били, свечой жгли, мучили, как ровно в пыточном подвале она побывала. По своей воле такого бы не сделала она».
— Так, значит, насильник, — Михайло поднялся, сжав кулаки. «Матвей?» — оборотился он к Федору. «Не жить ему!».
— Не Матвей, — прошелестел с порога слабый девичий голос. «Не виноват он…ни в чем…» — Марья стояла на полу горницы, босая, в одной сорочке, поддерживаемая Феодосией.
— Доченька! — бросился к ней Михайло. «Так кто же это?»
Марья без чувств упала на его руки.
— Только один человек на Москве мог сотворить такое, — вздохнув, сказал Федор. «А он людскому суду неподвластен».
— Пойду к государю, — после долгого молчания сказал Михайло, поднимаясь.
— Сядь, — тяжело проговорил Федор. «Семья у тебя, сын вон еще младенец, куда ты пойдешь? Прямиком на плаху, что ли?»
— Так, значит, дочь мою насильничать будут, а я молчать должен? Как мне после этого жить-то? — Михайло обвел горницу запавшими, усталыми глазами. «Федор Васильевич, вот ты скажи мне, ты с царем близок, — чего ж он не пришел ко мне?»
— Будет тебе царь к стольнику какому-то ходить, — вздохнул Федор. «А даже б если и пришел, и сказал бы тебе — отдай, Михайло
— Может, к царице? — неуверенно спросила Прасковья. «Любит она меня, выслушает».
— Даже если и выслушает, поплачет вместе с тобой, тем все и закончится, — угрюмо ответил ей Федор. «Тем более…» — он осекся.
— Что? — посмотрел на него Михайло.
Если, упаси Боже, Марья непраздна будет, тут уже дело государственное, — мрачно сказал Федор. «Даже если ты увезешь ее, Михайло, из Москвы — все равно пронюхают».
— Значит, надо сделать так, что не будет у нее никакого ребенка, — спокойно проговорила молчавшая доселе Феодосия. «Выкинула, и выкинула, никто дознаваться не станет, мало ли баб выкидывают».
Вокруг стола наступила тишина.
— Грех это… — неуверенно сказал Михайло.
— А рожать от насильника, да видеть, как дитя твое от тебя забирают, да в монастыре сгнить потом — лучше? — Феодосия посмотрела на Воронцова. «Ежели с умом все сделать, так потом ты ее в подмосковную увезешь. Пусть годик там пусть посидит, да и выдашь замуж куда подалече. За Матвея ее теперь отдавать не след, опасно это».
Прасковья внезапно разрыдалась, хватая ртом воздух.
Федор нахмурился. «Мне непонятно — как Марья с царем-то спозналась? Не бывала она ж в Кремле. Вот только если…» — он прервался, подумал и сказал угрожающе: «Один только человек мог их свести. Поеду я к царю, а вы тут ждите. И вот еще что — Степану ни слова».
— Почему? — спросила его сестра.
— Да потому что, — вона, мужу твоему за тридцать, борода у него в седине, вроде разумный человек, и то — к царю собирался, обвинять его, али еще что.
А Степану — осмьнадцать, и, хоша парень он и спокойный, но все одно — кровь горячая, молодая, не стерпит он сестриного позора. Дочь вы чуть не потеряли, миловал Господь, зачем вам сына терять?»
Федор поднялся и шагнул вон из горницы.
Царь Иван Васильевич сидел за трапезой. Анастасия Романовна, искоса, сбоку, внимательно взглянула на мужа. С утра, взойдя в ее опочивальню, был он весел и нежен, ровно молодожен, спрашивал о ее здоровье. Даже пошутил, что Великим Постом, али к Пасхе уж непременно родит она.
«Может, и понесу, — подумала Анастасия. «Та трава, что Федосья мне в тайности дала — помогает она, как я посмотрю. Ежели рожу, надо боярыне Вельяминовой подарить чего — перстень, али ожерелье. Ну и в матери крестные позвать».
Царь положил перевязанную руку, — вроде растянул сухожилие, с мечом упражняясь, — на голову Матвея и быстро наклонился к нему.
— Ты волосы-то свои обратно отрасти, отрок, — улыбаясь, шепнул ему царь. «Не бойся участи Авессаломовой».
Матвей приник лицом к государевой руке, и вдруг застыл — на пороге трапезной стоял его отец.