"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Правда, — тяжело вздохнул Ермак, перекрестившись на маленький, деревянный купол. «Ты вот что, Григорий, — как ты его друг был самолучший, — поезжай-ка в стойбище, к Василисе. А то бедная девка уж, наверное, для приданого и сшила все, а тут такое дело».
— Упокой его Господь, — вздохнул Григорий. «И вправду, бесстрашный человек был Михайло Данилович, и погиб с честью».
Он чуть постоял на пороге церковки, и, пробормотав про себя что-то, сжав кулаки, шагнул внутрь.
Григорий шел вниз по замерзшей Туре, изредка останавливаясь, чтобы поправить лыжи — короткие и широкие, подбитые
Он нащупал в кармане мешочки с порохом — для отца Василисы, — и, посмотрев на дымки, что поднимались над лесом, стал выбираться на берег.
— С плохими новостями я пришел, Ньохес, — тихо сказал Григорий, когда они уже выпили. В чуме никого не было, младшие дети спали за оленьим пологом, а Василиса с матерью еще не вернулись с рыбалки.
— Что такое? — темные глаза остяка, и без того узкие, чуть прищурились.
— Волк погиб, — Григорий посмотрел на водку и налил себе еще. «Для храбрости», — подумал он, и продолжил: «В буране пропал, замерз, даже тело не нашли».
— Упокой его Господь, — неуверенно проговорил Ньохес и перекрестился. Григорий только сейчас заметил маленький деревянный крест на его шее. Остяк поймал его взгляд и улыбнулся: «Говорил я Волку покойному — дочка покрестится, а может, и мы за ней. Ну и окрестились, все. Николаем меня теперь зовут».
— За это надо выпить, — решительно сказал Григорий и вдруг улыбнулся: «Все же хороший у нас батюшка Никифор, правильный. Насильно-то крестить — то дело последнее, надо, чтобы сами приходили, вот, как эти».
— Я что хотел сказать, Николай, — вздохнул парень после недолгого молчания. «Я ведь тако же — и дом у меня хороший, и мастер я на все руки, к тому же, как я кузнец, так Ермак Тимофеевич меня с отрядами не посылает, в крепости я больше».
Остяк испытующе посмотрел на Григория. Тот покраснел и пробормотал: «Конечно, с Волком мне не равняться, не красавец я».
Мужчина чуть усмехнулся и потрепал юношу по плечу. «Охотник ты меткий?».
— Птицу в полете снимаю, — подняв голову, ответил тот. «Никакой нужды она со мной знать не будет, а что люблю я ее — думал я, куда мне, поставь меня рядом с Волком, так понятно, на кого смотреть будут».
— Пей еще, — велел Ньохес. «Вот вернется сейчас — и все это ей скажи. Пусть решает. А мне, — остяк улыбнулся, — мне ты по душе, Григорий».
Они стояли на берегу реки, всматриваясь в бесконечную, снежную равнину. Выглянуло солнце, и девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по плечам, и юноша вдохнул их свежий, едва слышный запах. «Будто в лесу идешь, — подумал он.
Василиса все глядела куда-то вдаль, и Григорий заметил, что на длинных, черных ресницах повисла слеза — маленькая, будто капель. «Вот, значит, как, — вздохнула она, перебирая смуглыми пальцами бусины простого ожерелья — красного, из высушенных ягод. Между ними на снурке висел крестик.
— Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его». Девушка говорила медленно, подбирая слова, и парень увидел, что слеза оторвалась от ресниц и покатилась по гладкой щеке.
— Василиса Николаевна, — он сглотнул и заставил себя взглянуть на нее. «Василиса Николаевна, вы же знаете, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не обижу, ни словом единым, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо более».
Девушка молчала, и вдруг, вздохнув, нашла его большую руку и сжала — крепко. «Хорошо, — она все смотрела на реку, и Григорий почувствовал, как она чуть придвигается к нему.
Он робко, едва дыша, обнял Василису за плечи, не смея даже поверить своему счастью, и увидел, что девушка улыбается — мимолетно, едва заметно, словно единый луч света во мгле северной ночи.
Солнце выглянуло из-за низких, серых туч, и лед на Туре вдруг заиграл золотом. «Скоро и весна, — нежно сказала Василиса. «Скоро и тепло».
— Да, — прошептал Григорий, перебирая в руках ее горячие, тонкие пальцы. «Да, милая моя».
Ему снилась Марфа. Ермак редко видел ее, а когда видел — всегда в той избе, в Чердыни, где она сидела на лавке и кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами, и атаман, еще во сне, подумал: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне, что нет у нее дочки более».
Он поднял веки и полежал, закинув руки за голову, ощущая тепло избы, чуть вздохнув. «А с кем посылать? Никто за Большой Камень и не ходил с тех пор, из наших. Сначала ждал я — может, объявится, а теперь вона — второй год идет. Сгинула девка, а жалко — молодая какая, красивая, и дитя, наверное, в могилу унесла».
Атаман чуть приподнялся и глотнул воды. Хороша она была, из Туры взятая — чистая, сладкая, и Ермак отпил еще. «Летом, — приговорил он, ставя оловянную кружку на стол.
«Летом и спосылаю грамотцу Марфе».
В дверь заколотили. Ермак взглянул в щель промеж ставен — только начал подниматься тусклый, неуверенный рассвет.
— Что еще там? — зевнул он, одеваясь, впуская в избу Григория.
— Рать по Туре вверх идет, — сказал юноша замерзшими, побледневшими губами. «Кажись, остяки восстали».
— Ну-ну, — хмыкнул Ермак, проверяя ручницу. «Ежели правда сие, так не повенчаешься ты сегодня, Григорий Никитич. Василиса-то здесь, в крепостце?».
— Еще вчера на закате приехали, всей семьей, — ответил парень. «У меня в избе живут».
— Ну, посмотрим, что там за рать, — Ермак накинул тулуп и пошел к дозорной вышке.
Лед реки был усеян черными, быстро передвигающимися точками. «Сотни три, не меньше, — присвистнул Ермак и велел: «Пищали к бою! И будите всех, быстро!».
Атаман посмотрел на уже рыхлый, волглый снег и подумал: «Вот же смотри — уже и Пасху справили, и не ранняя она в этом году была, а все равно — не тает. Но весной пахнет».
Он вдохнул чуть заметный ветерок с востока, и, нагнувшись, взглянув на дружинников, тихо сказал: «Без команды моей никому не стрелять, может, и миром еще разойдемся».