"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Федосья вспомнила Монблан, который мать показывала ей, когда они жили в Женеве, и чуть улыбнулась.
— Не верите? — обиженно спросил Волк. «Тако же и парни — говорили, мол, ты ври да не завирайся, не бывает таких гор. А я вот этими глазами на них смотрел».
— Ну отчего же, Михайло Данилович, верю, — мягко сказала девушка. «А что за люди там живут?».
— Хорошие люди, — Волк улыбнулся. «На здешних немного похожи, однако там тепло, леса только на склонах гор растут, а так, — степь, так у них не чумы, а юрты, как у татар. И лошади — невысокие, но резвые и выносливые. А так добрые люди, меня приютили, хоша я с ними и на пальцах говорил».
— Вы, я слышала, с батюшкой Никифором занимаетесь? — спросила девушка.
Волк покраснел, — нежно, и пробурчал в бороду: «Ну да, раз уж все равно атаман меня пока никуда не отпускает».
— Хотите, я вам помогать буду? — Федосья искоса взглянула на него. «Мне сие нетрудно, Михайло Данилович».
— Ну, ежели вам времени не жалко, — неуверенно сказал мужчина.
— Да я опосля Успения все равно на Москву поеду, с атаманом, так что не жалко, конечно, — вздохнула Федосья.
— Вот как, — коротко сказал Волк и остановил лошадь.
Внизу медленно текла Тура, на горизонте вилась серебристая лента Тобола, и Федосья, вдохнул свежий, вечерний воздух, сказала: «Хорошо!».
Леса на другом берегу реки — огромные, бескрайние, стояли все в свежей зелени, и девушка, нагнувшись, собирая цветы, проговорила: «Завтра детки придут, поставлю в горницу на стол, красиво же».
Волк улыбнулся и сказал, глядя на горизонт: «А помните, как я вам свою одежду давал? Вам эта, — мужчина кивнул на штаны и рубашку Федосьи, сшитые из оленьей кожи, — тако же хорошо».
— Это я сама сшила, как с батюшкой жила, — девушка вскочила в седло. «Ну, давайте трогаться, поздно уже».
— Поздно, да, — пробормотал Волк, следуя за ней. Темные волосы девушки были сколоты на затылке и прикрыты косынкой, стройные плечи чуть покачивались в такт шагам лошади, и она вдруг, обернувшись на мужчину, усмешливо сказала: «Я спою, Михайло Данилович».
Волк знал только несколько слов на остяцком языке, и просто слушал, даже не пытаясь понять. У нее был нежный, высокий голос, — будто, подумалось ему, у соловья.
— А о чем вы пели, Федосья Петровна? — спросил Михайло, когда они подъезжали к воротам крепостцы.
— А сие, Михайло Данилович, — дело мое, — капризно выпятив вишневую губу, сказала девушка и повела лошадей на конюшню.
— Все равно выведаю, — глядя ей вслед, пообещал себе Волк.
— Вот так, — Федосья, что сидела напротив Волка, показала ему перо. «Так и держите, Михаил Данилович, так удобнее».
— Как по мне, так саблей удобнее, — пробормотал мужчина, и сдул со лба прядку белокурых, играющих золотом в майском солнце, волос.
— Жарко-то как, смотрите, — сказала Федосья. «Троица на той неделе, а уже такое тепло. Надо будет перед праздником в лес пойти, веток березовых наломать, чтобы церковь украсить».
Волк оторвался от листа бумаги и гордо сказал: «Ну, посмотрите, Федосья Петровна».
Она наклонилась — совсем рядом с ним, и Михайло почувствовал запах цветов — или это были те, что стояли на столе — в простом глиняном горшке? Он украдкой вдохнул еще раз — ее волосы пахли чем-то кружащим голову, легким.
— Вот, — девушка улыбнулась, — уже лучше, Михайло Данилович. Видите, научились свое имя подписывать, и совсем быстро. Теперь давайте я вам слова говорить буду, а вы — пишите.
Короткие слова, — добавила Федосья, заметив панику в его глазах, — у вас получится.
— С ошибками будет, — угрюмо проговорил Волк, берясь за перо.
— Тоже ничего страшного, — легко улыбнулась Федосья.
— А у меня именины скоро, — сказал Волк, закончив, посыпая бумагу речным, мелким песком.
«На мученика Михаила Савваита, как раз накануне Троицы в этом году».
— Девятнадцать лет же вам, да? — спросила девушка.
— Помните, Федосья Петровна, — мужчина чуть покраснел.
— Помню, конечно, Михаил Данилович. Она вдруг чуть вздохнула: «А там и Ермак Тимофеевич уже на Иртыш отправляется, после праздника».
— Там пост Петровский начнется, — обернулся Волк на пороге.
— Ну да, — недоуменно подтвердила Федосья. «А что вам пост, Михаил Данилович, он же каждый год».
— Да так, — коротко ответил Волк, и, поклонившись, вышел.
Он сидел у окошка, вдыхая свежий ветер с реки, чиня в белесом свете летнего вечера свой кафтан.
Волк отложил иглу и вслушался. Высокий, красивый голос пел что-то на остяцком языке, — совсем рядом. «Смотри-ка, такая же песня, — пробормотал он, и вдруг, решительно поднявшись, вышел.
Григорий Никитич жил в соседней избе, и Волк долго мялся на дворе, прежде чем постучать в ставню.
— Чего тебе? — угрюмо сказал парень, открывая дверь. «Ежели тебе, что до меня надо — пойдем за ворота, а хозяйку мою ты пугать не смей, не позволю».
Михайло почувствовал, что краснеет. «В горницу-то дай зайти, — попросил он.
— Ужинаем мы, — Гришка все еще стоял в сенях. «Тут говори, и так вон, ты ее, — он кивнул на дверь, — до слез довел, боится она».
— Незачем меня бояться, — глядя в сторону, ответил Волк. «Что было, то прошло, Григорий Никитич, я обиды на тебя, али Василису Николаевну более не держу. Дело у меня до нее есть, помощь нужна».
Василиса встала из-за стола, и, сглотнув, перебирая рукой, аметистовое ожерелье на смуглой шейке, проговорила: «Может, трапезу с нами разделите с нами, Михаил Данилович?». Она взглянула на мужа, и Григорий кивнул головой.