"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Никитка так плакал, так плакал, его надо было в сухое переодеть, и покормить, иначе бы он заболел, Гриша! Я не могла, не могла, это же сыночек наш, ну как я могла смотреть на страдания его!
Муж молчал.
— И потом…, потом наместник мне пригрозил, что тебе все расскажет, Гриша, и ты меня выгонишь, а Никитку заберешь, — сухим, измученным голосом проговорила Василиса.
«Гриша, я все понимаю, Никитка же грудной еще, я докормлю его, и уйду, следующей зимой уйду, и ты меня не увидишь более. А спать я в сенях могу, ты не бойся». Она, наконец, разрыдалась, уронив голову на колени, обхватив их руками.
— Что? — вдруг, будто очнувшись, сказал Гриша. «В каких еще сенях? И куда это ты уходить собралась, скажи на милость?».
— В стойбище, к семье своей, — шмыгнула носом девушка. «Ты же не будешь со мной жить после этого, кто я теперь?».
— Ты моя жена, — он потянул Василису к себе, — сильно, — и усадил рядом. «И всегда ею будешь, пока живы мы. И любить я тебя всегда буду, что бы ни случилось, поняла? — Гриша чуть коснулся ее теплого, заплаканного лица и повторил: «Что бы ни случилось, Василиса, до конца дней моих. Нас Господь соединил, и человеку такое не под силу разрушить».
— Мне батюшка то же самое сказал, — девушка взяла руку мужа и прижалась к ней губами. «Я же грех, какой сотворила, Гриша, хотела руки на себя наложить, Федосья Петровна меня с петлей на шее застала».
У него, — он почувствовал, — перехватило дыхание. «А что бы я делал тогда? — тихо спросил муж. «Как бы я жил дальше, счастье мое, без тебя? — он вдохнул ее запах, — молоко, дым, какие-то травы, и тихо попросил: «Счастье мое, я знаю, нельзя сейчас, но я так скучал, так скучал. Пожалуйста».
Василиса ощутила его губы, — нежнее их ничего на свете не было, и вдруг, повернувшись, сама поцеловала его: «Гриша, — шепнула она, — Гриша, милый мой…»
— Что-то долго они, — озабоченно сказал Волк, и взглянул на жену. Никитка спокойно дремал на ее руках. «Ну, так и не виделись долго, — усмехнулась Федосья, чуть покачивая младенца.
— А я? — обиженно ответил Михайло. «Мало того, что ты под нартами в снегу ночевала, любовь моя, а не у меня на плече, как положено, — так теперь я что — должен сидеть рядом, и даже поцеловать тебя не могу?»
— Отчего же не можешь? — Федосья медленно повернулась к нему. «Очень даже можешь, Михайло Данилович». Волк посмотрел на ее полуоткрытые, полные, вишневые губы, и шепнул: «А вот нет, Федосья Петровна. Я сначала сделаю, что обещал, а потом уже тобой займусь — обстоятельно, мне много времени потребуется, а торопиться я не хочу».
— Я запомню, — пообещала жена и нежно сказала: «Просыпается».
Волк улыбнулся, глядя на зевающего ребенка. «Я раньше думал, как сын у нас народится, Данилой его назвать, по батюшке моему, — он хмыкнул, — а теперь…»
— Данила хорошее имя, — отозвалась Федосья. «А что того, — она махнула рукой на восток, — мерзавца так кличут, — сие неважно, Волк. Данилой и назовем».
Муж испытующе поглядел на нее, но Федосья только усмехнулась и проговорила: «Ну, и где там мать сего младенца, он сейчас тут так раскричится, что в крепостце услышат».
Василиса, — с растрепанными волосами, румяная, как была, — босиком, — выскочила из чума.
Подбежав к нартам, она забрала ребенка.
— Мы скоро, — пообещала она, откидывая полог, забираясь внутрь. «Скоро».
Волк расхохотался и обнял жену. «Давай-ка, Федосья Петровна, расскажу тебе, что мы с Гришей придумали — как батюшку твоего вызволить».
Мужчины стояли на обрыве Туры, глядя на темную громаду крепостцы чуть ниже по течению.
Всходила зыбкая, большая, бледная луна, где-то в лесу кричала птица — низко, тоскливо.
Гриша, засунув руки в карманы полушубка, вдруг вспомнил, как жена, томно потянувшись, сказала: «А ну давай зашью, распорол где-то, и так ходишь».
Она шила, опираясь на локоть, а Гриша целовал ее теплую спину — от стройной шеи вниз, туда, где было уже совсем горячо. Василиса только посмеивалась, а потом, отложив иглу, расстелив полушубок, потянула его к себе. «На совесть, — сказал он одобрительно, рассматривая шов. «Ну, я тогда тоже кое-что на совесть сделаю, счастье мое». Девушка уместила стройные ноги у него на спине, и, приподнявшись, шепнула: «Ты всегда сие на совесть делаешь, Григорий Никитич».
— Мне наместника убить надо, — равнодушно сказал Гриша, рассматривая белое пространство равнины на том берегу реки.
— Нет, — ответил Волк. «У тебя сын. Сие тебе не стрельцов сонным отваром поить, сие дело опасное. А я бездетный пока, — он пожал плечами, — мне не страшно. Да и потом, Григорий Никитич, ты, сколько людей в своей жизни убил?
— Ни одного, — буркнул Гриша.
— Ну вот, — рассудительно ответил Михайло, — а у меня оных — я и считать бросил, в шесть лет меня батюшка с собой на большую дорогу взял, а уж с тех пор, — он махнул рукой.
— Однако помощь твоя и тут понадобится, инструмент кое-какой для сего надо будет из кузницы твоей принести. Опять же мед надо в нашем лабазе забрать, для сбитня твоего именинного, — Волк нехорошо улыбнулся. «А потом сделаем все, и уйдем».
— Я тоже про сие думал, — Гриша помолчал, — не хочу я тут жить после всего этого, да и Василиса, сам понимаешь, тоже».
— Да уж, — Волк помолчал, и, вдруг, улыбаясь, сказал: «Иди сюда. Нарисую кое-что».
В свете луны линии на снегу были четкими и Гриша, присев, посмотрев на них, задумчиво произнес: «Сие, конечно дело безумное, Волк, но я с тобой. До конца».
— Это Федосья мне чертила, еще там, — Михайло указал на юг. «Опять же, и батюшка ее с нами будет, он землю эту знает, все легче идти».
— Думаешь, согласится он? — спросил Гриша.
Волк усмехнулся, и стер со снега грубый рисунок земных полушарий: «Что мне Федосья про тестя моего рассказывала, Гриша, — так князь Тайбохтой вперед нас с тобой на восток побежит».
В общей трапезной было шумно, трещали, чадили грубые свечи, на обструганных столах громоздились горы рыбьих костей. В деревянных мисках дымилась еще горячая уха.