"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Да я за водой ходила, Яков Иванович, — смутившись, ответила девушка. «Спасибо вам, что за дитем-то присмотрели».
Она потянулась к Никитке, который как раз начал просыпаться, и, еще не плача, оглядывал незнакомого человека раскосыми, темненькими глазками.
Чулков посмотрел на ведро с ледяной водой, что стояло на полу между ними, и вдруг рассмеялся: «Знаешь ты, что сие — кошка? Нет же их у вас в стойбищах, собаки только?».
— Григорий Никитич рассказывал, да, — недоуменно ответила Василиса. «А что?».
— Так значит, никогда ты не видела, как котят топят? — усмехнулся Чулков и одним быстрым, неуловимым движением опустил голову Никитки в воду.
— Нет! — закричала девушка и бросилась на Чулкова, но тот, оттолкнув ее, вынул отчаянно плачущего, мокрого Никитку и сказал: «В следующий раз утоплю».
— Ваша милость, — разрыдалась Василиса, стоя на коленях, — не надо, не надо, пожалуйста.
Он есть хочет, дайте его мне.
Никитка кричал, и девушка с ужасом увидела слезы на его щеках — крупные, обиженные.
— Ты смотри, Василиса, — улыбнулся наместник, — сейчас люди услышат, мужу твоему потом расскажут, что, — как только он за ворота, ты с полюбовником в пустой избе встречаешься.
Она уже ничего не слышала — она протянула руки к плачущему сыну и обессилено сказала:
«Он же заболеет так, ваша милость, его надо в шкуру завернуть и грудь дать. Я все сделаю, что вам надо, все, только дитя мое пусть не страдает».
— Ну, так раздевайся, и сарафан подыми — велел Чулков.
Девушка стояла, опершись о стол, смотря на успокоившегося, сухого Никитку. Он прикорнул у ее груди, сытый, и Василиса услышала сзади голос наместника: «Ну, он у тебя спит давно уже. Клади на пол его и сама ложись».
Василиса сдвинула ноги, распрямилась, и молча, устроив рядом с собой Никитку, опустилась на шкуру.
Она протянула руку к ребенку, и, отвернув лицо, смотрела на мирно дремлющего сына — закусив губу, сдерживая слезы.
— Завтра придешь сюда, опосля вечерни, — велел потом Яков Иванович, вставая с нее. «И не болтай, а то твой муж от меня все, как было, узнает. И как крутила ты передо мной хвостом, и как на шею бросилась. Сына-то он себе оставит, а тебя на все четыре стороны выгонит, пойдешь обратно в свое стойбище, в дерьме там прозябать, и ребенка более не увидишь.
Поняла?»
Василиса молчала. Чулков наклонился и хлестнул ее по щеке: «Поняла?».
Она кивнула. «Три раза в неделю приходить будешь», — сказал он, одеваясь.
— Так Пост же Великий идет, — слабым, еле слышным голосом сказала девушка.
— Отмолю, — усмехнувшись, коротко ответил наместник.
Когда дверь за ним захлопнулась, Василиса взглянула на милое, спокойное личико сына, и, скорчившись на боку, вытерла сарафаном липкие, испачканные ноги. Она подтянула колени к животу и зарыдала — без слез, закусив руку, чтобы не разбудить ребенка.
— Смотрите-ка, батюшка, — Федосья сдвинула капюшон малицы и вдохнула чистый, напоенный солнцем воздух, — еще даже луна не прошла, а как погода-то поменялась, сразу видно, весна скоро.
Тайбохтой только коротко улыбнулся, затягивая ремни оленьей кожи на горе мороженой птицы, что возвышалась на нартах. «Это весна обманная еще, Ланки, еще бураны могут подняться такие, что из чума носа не покажешь».
Федосья потрогала носком сапожка ноздреватый, рыхлый сугроб. «А весны-то хочется, — улыбнулась она. «Может, все же останетесь, батюшка, Волк уж скоро вернуться должен, повидаетесь».
— Да и так уж я слишком долго на одном месте пробыл, — отец проверил упряжь и сказал: «Ну, вставай, вместе с тобой нарты потянем, а олени пусть тут побудут. Вернусь, чум сложу, и дальше отправлюсь, земли много вокруг. Следующим годом приеду, может, уж к тому времени и внука нового увижу», — он ласково улыбнулся дочери.
— На то воля Божья, — буркнула Федосья, и, примериваясь к широкому шагу отца, потянула нарты по тропинке, что вела к берегу Туры.
Никитка потер кулачками глазки и, все еще не выпуская изо рта соска, задремал. В распахнутые ставни вливался свежий, прохладный воздух, и Василиса, сглотнув, стараясь не плакать, подумала: «Господи, а ведь не успеешь оглянуться, и Пасха. И Гриша вернется, как же мне в глаза ему смотреть, что делать? Я бы в стойбище ушла, после сего-то разве будет он со мной жить, так батюшки с матушкой нет поблизости, а чужие разве примут меня с дитем? Не моего рода они, зачем им меня кормить с Никиткой?»
Она застыла, чуть покачивая ребенка, вспоминая, как стояла на коленях в Федосьиной горнице, умоляя его, тихо, беззвучно плача.
— Не будешь приходить в лес, все мужу твоему расскажу, — коротко бросил ей Яков Иванович.
«Ну, рот открывай, делай свое дело, научилась, я смотрю, с кузнецом-то твоим».
— Дак что мне мужу-то говорить, — после, стирая слезы со щек, спросила Василиса. «Куда иду-то я?».
— Придумаешь что-нибудь, — пробормотал Яков Иванович, тяжело дыша, заворачивая на спину ее сарафан. Василиса прижалась лицом к деревянному, хорошо обструганному столу, и, вдруг вспомнив, как они пекли здесь пироги с Федосьей и Груней, чуть не разрыдалась вслух.
— А Груня, наверное, к родителям, вернулась, — вздохнула девушка, укладывая ребенка в колыбель. «Господи, ну как же мне дальше-то быть?».
Она посмотрела в темные, строгие глаза Богородицы, что глядели на нее из красного угла, и вспомнила слова Федосьи: «От стыда никто из баб еще не умирал».
«А медвежонка моего как бросить?», — Василиса съежилась на лавке, обхватив руками колени. «Пресвятая матушка, заступница, ну помоги ты мне, научи меня!».
Девушка вцепилась зубами в костяшки пальцев и вдруг, уронив голову в колени, вспомнила, как здесь же, в этой горнице, слабо, чуть мерцая, горела свеча, в ту ночь, после ее венчания.
— Счастье мое, — тихо, одними губами сказал ей Гриша, гладя ее по растрепанным, темным волосам. «Как я люблю тебя, так я, и сказать не могу».
Василиса вдруг почувствовала слезы у себя на ресницах, и чуть всхлипнула.
— Больно еще? — муж прижал ее к себе — нежно, ласково. «Ты отдохни, счастье, поспи, давай, я за руку тебя просто подержу».
— Не больно, — целуя его, ответила Василиса. «Это как, — она вдруг задумалась, — как после зимы в первый раз солнце увидеть. Так тепло, так хорошо, так бы и стояла, и грелась под ним. Вот, — она почувствовала, что краснеет, и спрятала лицо у мужа на плече, — ты мне солнце и показал».