"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Хоша б Вася скорее вернулся, — вздохнула Аграфена. «А то скучно, даже и готовить не хочется, не для кого. Сидишь в чистой избе, и думаешь — как он там, кто ему обедать-то подаст, кто одежу починит?»
— Вона, Василисе у нас хорошо, — усмехнулась Федосья, — и муж рядом, и сын, есть чем заняться. А ты, Груня, ежели хочешь, еще ко мне ходи — у батюшки-то не всегда время есть, а я тебя и читать, и писать обучу».
— А что травник твой? — спросила Василиса, давая дитяти грудь.
— Пишу, — вздохнула Федосья. «Работы-то много, травы тут не те, что на Москве, мне хоша и рассказали кое-что, когда я с батюшкой кочевала, а все равно — надо ж все попробовать, настои сварить, сие дело небыстрое».
— Как покормишь его, — кивнула Аграфена на ребенка, — пойдем на реку, посмотрим, ино чучело сегодня делать зачали, заради Масленицы?
— Только приберем тут все сначала, — строго сказала Федосья, — а то, как тесто творили, все горшки выпачкали.
Яков Чулков внимательно посмотрел на Григория Никитича и усмехнулся.
— Ну что, кузнец, видишь — в Тобольской крепостце ждут тебя, там им все поставить надо, людей обучить. Тут-то есть, кому заменить тебя?
— Да есть, — неохотно ответил Гриша, смотря мимо наместника, в красный угол, где горела лампадка перед иконами. «Они, конечно, не мастера еще, но на недолгое время — сгодится.
— Ну, ты там до Пасхи пробудешь, — зевнул Яков Иванович. «А как брат мой сюда поедет, ясак принимать — тако же и ты с ним».
— Не хотелось бы от семьи-то надолго уезжать, — вздохнул Гриша. «У меня сыну еще и трех месяцев не исполнилось, опосля Крещения только народился»
— Ну, не одного ж ты его оставляешь, — поднял бровь юноша. «Будет с женой твоей, ничего с ними не случится, а весной увидитесь. И так скажи спасибо, что ты в крепостце-то сидишь, с отрядами не ходишь».
Григорий Никитич, было, хотел что-то сказать, но промолчал. «Возок готов ваш, — наместник поиграл перстнем на холеном пальце. «Что брат мой приказал им привезти — уж погружено.
Так что давай, собирайся, уж на закате и поедете».
— Аграфене-то Ивановне мне сказать, — осторожно спросил Гриша, и вдруг почувствовал, как перехватило ему горло, — али вы сами?
— Да я и не знал сего Василия, — отмахнулся Чулков, — а ты с ним дружил вроде, ты и сходи к вдове-то.
— Вечером отправимся, — коротко сказал Гриша, и, чуть поклонившись, вышел.
«Господи, — думал он, пробираясь меж высоких, почти в рост человеческий сугробов, к своему дому, — Аграфене-то Ивановне на Рождество только шестнадцать было. Такая она молодая, и вон — несчастье, какое. Ну, может, хоша понесла она, родит, так память о Василии будет. И как сказать-то, как сказать? Может, пущай Федосья Петровна к ней сходит, она женщина взрослая, разумная, найдет слова нужные.
— А Василисе моей как говорить, что теперь до Пасхи не увидимся? — Гриша вдруг приостановился. «Девочка моя, еще заплачет, не дай Господь, расстраиваться будет, еще с молоком что случится, — мужчина перекрестился и вздохнул. «А Никитка улыбаться начал, смешной такой. Как я вернусь, так еще и забудет меня, маленький же».
Он еще раз перекрестился и, прошептав: «Ну, помоги Господи», — постучал в ставню на дворе Федосьи Петровны.
— А, Григорий Никитич, — та улыбнулась, выглядывая из сеней, — заходи, к пирогам как раз.
Любимые твои, с рыбой, мы с хозяйкой твоей и Аграфеной Ивановной напекли.
Он, было, попытался что-то сказать, откашлявшись, но почувствовал, что бледнеет.
— Волк? — прошептала Федосья, схватившись за дверной косяк. «Ты говори, не молчи, Гриша, что с ним?».
— С Волком все хорошо, — глухо сказал Гриша, опустив голову. «Ты, это, Федосья Петровна, меня послушай».
Закат уже играл над Турой, когда Гриша, обняв жену, прикоснулся губами, к теплой щеке, спящего у нее на руках сына.
— Не ехал бы ты, — вдруг сказала Василиса тоскливо, опустив голову. «Как же мы без тебя тут будем, Гриша?».
Он вскинула темные глаза, и Григорий Никитич вдруг сказал: «А ну идите сюда». Он распахнул полушубок, и жена нырнула прямо ему в руки. Она была маленькая, такая маленькая, что он легко накрыл и ее, и Никитку полами.
Василиса взяла его жесткую ладонь и потерлась об нее носом. «Уточка моя, — нежно, неслышно шепнул ей муж. «Себя береги и Никитку тако же».
Девушка только кивнула, все не в силах оторваться от его руки — большой и надежной.
— Ты вот что, Григорий Никитич, — озабоченно сказала Федосья, — я Груне-то настоя дала, как отревелась она, сейчас спать будет, а потом уж ты не бросай ее, поговори с ней, я-то знаю, как это — вдовой остаться, — она вздохнула и, помолчав, закончила: «И там, в крепостце, нечего ей болтаться, пусть похоронит Василия, и сразу назад. Мы тут присмотрим за ней. Ну, с Богом, — Федосья перекрестила возок, и, прижав к себе Василису, улыбнулась: «Носом-то не хлюпай, мы с тобой теперь вдовы соломенные, мужиков ждать будем, так весна и придет».
— Смотри-ка, — Василиса прищурилась вслед удаляющемуся возку, — на нартах кто-то к нам едет. Мужские вроде. И олени у него хорошие, холеные, сразу видно — любит он их».
Федосья вгляделась, в снежную равнину, и ахнув: «Батюшка!», — бросилась прямо по сугробам навстречу отцу.
— Маловато этого вам до весны будет, — сказал Тайбохтой, оглядывая лабаз. Федосья посмотрела на стены, завешанные битой, мороженой птицей, на разрубленную тушу оленя:
«Так батюшка, сейчас Пост Великий пойдет, мяса нельзя, а рыбачить можно, проживем».
— Рыбачить, — пробормотал Тайбохтой. «Тут вас столько уже, что на реке и рыбы почти не осталось — ушла. Если и далее так будет, придется на север, или на восток кочевать — там тихо пока.
— Нет, Ланки, ты со мной не спорь, я уеду скоро, а ты сама не поохотишься — опасно это одной. А пока муж твой вернется, уж и весна настанет — не хочу я, чтобы вы тут голодали.
Так что собирайся, тут вокруг зверья много, поможешь мне, — отец заглянул в бочонок и улыбнулся: «Вот, вижу, правильно, заквасила, как учили тебя».