"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Он взглянул на полуденное солнце за окном, и, насвистывая, стал собираться — на Москве-реке его уже ждала лодка.
Волны реки тихо набегали на поросший травой берег. «Все же Темза шире, — подумал Джон.
«Но тут красиво, — он вгляделся, — ниже по течению поблескивали купола кремлевских соборов, — и как цветами пахнет, будто в деревне».
— А в Польше хорошо? — вдруг спросила Дуня, сидевшая поодаль, и отчего-то тяжело вздохнула.
— В Польше-то я и не был никогда, — усмехнулся про себя Джон, и решительно ответил:
«Очень хорошо, пани Эва. Давайте я вам про один город расскажу, он не в Польше, правда, но я там родился».
Она слушала, подняв темные, длинные ресницы, а потом восторженно спросила: «Весь на воде? А зимой она замерзает, наверное, на санях ездят, как у нас, на Москве-реке?».
— Нет, — улыбнулся Джон, — там тепло, там круглый год на лодках катаются.
— И возков нет, — зачарованно протянула Дуня. «Как в сказке, пан Ян. Хотела бы я там оказаться, а то, — розовые, девичьи губы улыбнулись, — я окромя Москвы, ничего и не видела, даже в Лавре не была. Ну да впрочем, — девушка озорно тряхнула головой, — на Москве тоже сладко, люблю я ее».
— Сладко, — Джон искоса посмотрел на нее. «Господи, — подумал мужчина, — словно эта картина, синьора Боттичелли, ну, я ее во Флоренции видел. Да, именно она — та, что справа, идет, и разбрасывает цветы, и улыбка у нее такая же. Флора, да».
Он протянул руку и, сорвав какой-то цветок, между ними, положив его на ладонь, задумчиво сказал: «А у вас гадают, пани Эва? Ну, девушки, на жениха».
— А как же, — она улыбнулась. «Лепестки отрывают, пан Ян.
— Хотите? — Джон придвинулся к ней поближе. От девушки пахло весенним лугом — так, что у него сразу закружилась голова.
— Меня никто замуж не возьмет, пан Ян, — грустно сказала Дуня, покраснев, — я с четырнадцати лет сим ремеслом занимаюсь, я ведь подкидыш, без роду, без племени, на улице выросла.
Христа ради по церквям просила, на Красной площади с лотков воровала, ну, а потом к Никифору Григорьевичу пришла — дорога-то известная, — она покраснела и отвернулась.
— А этого вы не знаете, пани Эва, — улыбнулся Джон. «Погадайте, пожалуйста».
Она робко взяла цветок с его ладони и Джон вдруг подумал: «Нет, хватит. Беру ее и увожу отсюда. Вот когда они тут со всем, закончат, Федор с семьей будет в безопасности — беру и увожу. Нечего ей тут прозябать».
Лепестки взвились в воздух и Дуня рассмеялась: «Получилось, что по сердцу я кому-то, вот уж не думала!»
— А как же, — Джон посмотрел на нее и спросил: «Пани Эва, а можно вас за руку взять?».
Девушка кивнула, опустив ресницы и Джон, нежно коснувшись маленьких, тонких пальцев, сказал: «Вы мой плащ возьмите, а то вечереет, холодно же».
Дуня вздохнула и тихо ответила: «Не надо бы вам на улице сейчас быть, пан Ян, видно же — не местный вы, мало ли что случится».
— У меня и сабля и пистолет есть, — усмехнулся Джон, — уж не случится, пани Эва, поверьте мне.
— Все равно, — озабоченно, твердо сказала девушка, — не надо. Пойдемте, — она потянула Джона за руку, — в кабаке все равно сегодня гулять будут, в Кремле гуляют — и у нас тако же.
Вы у Федора Петровича в каморке поспите, я вам все чистое принесу, и воды согрею — помыться.
Джон вдруг остановился, и сказал, глядя в лазоревые, как небо, глаза: «Пани Эва, если вы хотите, то…».
Она долго молчала, а потом, отвернувшись, утерев слезу, ответила: «Очень хочу, пан Ян.
Как увидела вас тогда, так и хочу, и всегда хотеть буду. Только ведь…
— Все будет хорошо, — твердо сказал Джон и неловко, нежно коснулся белой, теплой щеки.
«Все будет хорошо, счастье мое».
В нижних палатах кремлевского дворца было шумно. Музыканты играли, и Дмитрий Иоаннович, наклонившись к жене, ковыряясь в зубах, сказал: «Четыре десятка, дорогая моя, четыре десятка музыкантов, на Москве такого никогда не видели. Я намерен устраивать балы каждую неделю, и вообще — московский двор должен быть таким же блестящим, как парижский».
От царя разило, потом и Марина вдруг подумала: «Что это Басманов говорил? Москвичам не нравится, что он в баню не ходит». Она поймала взгляд сидящего неподалеку отца и на мгновение закатила глаза. Юрий Мнишек только развел руками, и, потянувшись за изящной, с костяной ручкой вилкой, стал расправляться с куском осетрины.
— Вилки им тоже не нравятся, — кисло вспомнила Марина. «Вилки, польское платье, музыка, танцы — ничего им не нравится. Ну ладно, Теодор в Италии жил, мы с ним тут быстро порядок наведем. Скинут свои дикарские одежды и постригут бороды».
Воевода Петр Басманов, — красивый, со смуглым, украшенным короткой, на польской манер, бородкой, наклонился над креслом царя и что-то ему сказал на ухо.
— Вздор, — отмахнулся Дмитрий, и, громко рыгнув, повторил: «Вздор, даже слышать этого не хочу, москвичи мне преданы и никогда не поднимутся против законного царя».
— Государь, — свистящим шепотом заговорил Басманов, — они сегодня оружие будут народу раздавать. Велите прочесать город, я прошу вас.
Дмитрий встал, и, пьяно качаясь, рассмеялся: «Сидите, господа, сидите». Расстегнувшись, он помочился на расписанную золотом стену, и, заметил: «Завтра мы с государыней будем спать до обедни, господа, а вы пируйте дальше, вина еще много».
Он щелкнул пальцами и приказал: «В нашу опочивальню две, нет, три бутылки вина принесите. И не беспокойтесь, господа, отряды Болотникова в Коломенском, они верны мне, и встанут на мою защиту. И пусть с нами пойдут несколько музыкантов, я хочу, чтобы сегодня веселились все!»
Марина почувствовала прикосновение его влажной, холодной руки, и, встав, сглотнув, сказала: «Доброй ночи, господа, встретимся завтра утром».
В опочивальне его вырвало, — Марина вовремя успел подставить серебряный таз, — и царь заснул, уткнувшись лицом в подушку, похрапывая.
Марина протянула руку, и, налив, себе вина, закутавшись в меховую полость, села в кресло.
Над Кремлем висела черная, беззвездная ночь, дул резкий ветер, а снизу все играла музыка — бесконечная, назойливая.