Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Шрифт:
— Еще одного человека вывести надо будет, — сглотнула Федосья и внезапно сказала:
«Спасибо вам, батюшка».
— Как отца твоего вызволим, дак благодарить и будешь, — священник улыбнулся.
— Ну что ж ты раньше ко мне не пришла, девочка? — батюшка Никифор погладил головенку Никитки, что спокойно спал у него на руках, и взглянул на Василису. «Еще и руки на себя наложить вздумала, сие ж грех какой. Как ты дитя-то свое сиротить могла?».
— Стыдно было, батюшка, — девушка тихо, горько разрыдалась. «Даже говорить о сем — и то стыдно».
— А
— А так, — батюшка вздохнул, — дитя же у тебя, тут о нем думать надо, не о себе. Ну, до Пасхи Святой теперь читай каждый день по сорок раз «Богородице, Дево», и по сорок раз «Верую».
И молись заступнице своей, святой отроковице Василисе Никомидийской, ибо она младше тебя была, а веру свою и в пещи огненной стоя, сохранила».
— А как же Григорий Никитич? — опустив прикрытую платочком голову, спросила девушка.
«Нельзя ж после такого мне с ним жить, уйти надо».
— Что Бог соединил, того человек не разрушит, — коротко ответил батюшка, и, чуть помолчав, добавил: «Вон мы думаем — мученики святые за веру страдали, во рву львином, али на арене игрищ языческих. А Бог, Василиса, бывает, и по-другому человека испытывает — и к сему тоже готовым надо быть».
Батюшка чуть погладил ее по смуглой, еще влажной от слез щеке, и ворчливо сказал: «Ну, пошли, дитя-то забирай у меня, подружка твоя вон, в сенях уже, травы свои принесла, как и велел я ей. Пока трапезничают все, надо вас вывести-то».
— А зачем травы? — тихо спросила Федосья, когда они уже стояли на дворе у батюшки Никифора.
— Пригодятся, — ответил тот, и открыв калитку, перекрестив девушек, подтолкнул их: «Ну, может, свидимся еще».
— Так, — Федосья распрямилась и посмотрела на стоящий в глубине леса, на крохотной опушке чум. «Тут не найдет тебя никто, хоша бы всю округу обыскали. Огонь у тебя есть, следи, чтобы не потух, дров вокруг вдосталь. Еда тако же, ежели надо, у батюшки тут еще лук есть, настреляешь».
Василиса покачала спящего в перевязи Никитку и тихо спросила: «А буран если? Вона, как выходили мы, так тучи над Турой были — черные».
— Ну, буран, — Федосья стала запрягать оленей. «Сиди, корми, спи, — там, — она кивнула на чум, — все равно тепло, сама знаешь».
— А ты как же? — тихо спросила Василиса, уцепившись за руку старшей девушки. «Как ты до Тобола-то доберешься?».
— С Божьей помощью, — коротко ответила та, и, нагнувшись, поцеловала подругу. «Все, олени у моего батюшки быстрые, за два дня, али три и обернемся. Ничего не бойся».
— На нарты мужские села, — следя за удаляющимися в снежное пространство оленями, пробормотала Василиса. «Ну, точно понесла, я еще, когда подумала, что кровей у нее нет».
Девушка посмотрела на нежное, румяное от холода личико сына и тихо сказала: «Ну, будем батюшку твоего ждать, а что уж он решит — то, одному
Она приказала себе не плакать и вернулась в чум, где уже горел костер в очаге — жарко, весело.
— Ну, еще немножко, — попросила Федосья, чуть тыкая палкой оленей. «Через буран же вы меня провезли, так поднатужьтесь уже».
Она затянула плотнее капюшон малицы и оглядела нарты. «Ну, двоих-то выдержат, — пробормотала она, — а я рядом побегу. Все равно ни Волк, ни Гриша с оленями обращаться не умеют, пущай сидят себе спокойно».
Буран уходил на север, туда, где над горизонтом висели серые, еще набухшие снегом тучи.
«Нарты-то у батюшки крепкие, — улыбнулась Федосья, — сразу видно, под себя делал. Вона, как начало мести, я оленей-то к ним привязала, заползла под них и шкурами накрылась — и миновала самая пурга-то. А потом потихоньку поехали».
Она оглянулась на чуть заметную полоску заката за спиной и приподнялась, вглядываясь в холмы на той стороне покрытого толстым льдом слияния рек. Бревенчатые, высокие стены крепостцы чуть играли золотым светом свежего дерева.
— Сразу видно, Волка работа, — улыбнулась девушка. «Он на совесть строит. Вот только подождать надо, не след мне в ворота-то ломиться, все ж воевода там. Вон там, в лесочке, оленей привяжу, да и посмотрю — рано или поздно кто-то из них на реку-то выйдет».
Волк и Гриша стояли над прорубью. «Вот смотри, — Волк нагнулся и смел со льда снег, — как Вася, упокой Господи душу его, утонул, оттепель была, лед тут подтаял немножко. Кто на краю стоял — того следы и остались. А потом морозы ударили, снегом замело. А сие, — мужчина потянул из правого кармана полушубка какой-то листок, — я с пальцев бедного Васи срисовал.
— Одно и то же, — сказал Гриша, сравнивая рисунок гвоздей на подошве. «И у кого это сапоги такие? — зловеще спросил Григорий Никитич.
— А сие, — Волк вытянул из левого кармана еще один лист, — я от воеводы Данилы Ивановича принес. А все потому, что дверь-то в палаты закрыта была на засов, а в сенях не было никого. Глянь, — он протянул другу отпечаток.
Гриша выматерился, — тихо, — и сказал: «И как это ты додумался, Волк?».
— Повязали меня так, — Михайло усмехнулся в белокурую, покрытую инеем бороду. «Ты ж, Григорий Никитич, не в обиду тебе будь сказано, на третьем деле своем и попался, а я с четырнадцати лет на большой дороге гулял».
Мужчины медленно пошли по тропинке обратно к берегу.
— Ну вот, — Волк засунул руки в карманы, — слушай. Той весной под Москвой все в грязи тонуло, а после Пасхи как отрезало — ни одного дождя, и жара несусветная. Ну, взял я обоз, что в Смоленск с золотом шел, и, значит, думаю — денег до Успения хватит мне, погуляю вдоволь.
Спускаюсь по Красной площади как-то раз, и вижу — стоит мужик гладкий, на Троицкую церковь дивится, по одеже видно — поляк, али немец какой. Купцы иностранцы, кто с Английского двора, али со слободы — те уж наученные, кису напоказ не выставляют. А тут сразу понятно — гость, значит, первопрестольной столицы.