Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
Самый старый, — низкий, коренастый человек с гарпуном в руке, выступил вперед. Мэри увидела седую голову и глубокие, резкие морщины у глаз. Еще раз поклонившись, она указала на рыбу. Мужчина коротко улыбнулся, и, обведя рукой палатки, склад припасов, ровные связки плавника, выстиранную одежду, спросил: «Уна илвич?»
— Мое, — вскинув голову, ответила Мэри.
— Нанук, — уважительно протянул мужчина, и она вспомнила: «Белая медведица, да».
Он приложил руку к груди: «Каскьяк».
— Тюлень, — подумала Мэри. Она помахала
Интерлюдия
Копенгаген, сентябрь 1611 года
Над гаванью кружились стаи чаек. Мария поставила пустую корзинку на камни, и, достав из кармана холщового передника ломоть хлеба, разломив его, — бросила птицам.
Море сверкало под мягким, теплым солнцем и женщина, ласково посмотрев на чаек, что толкались у ее ног, вздохнула: «Скоро уедем от вас, дорогие мои, ну, да кто-нибудь другой вас кормить будет, не пропадете».
— И там чайки есть, Дэниел писал, — Мария подняла корзинку и, стиснув ее изящными пальцами, вдруг подумала: «Господи, как далеко. Батюшка же мне показывал, на карте.
Сначала в Англию поплывем, а потом — туда. И как это будет? — она почувствовала, что краснеет. «Была бы фрау Ингрид жива, храни Господь ее душу, — тоже бы отправилась, а так — и женщины рядом не будет, чтобы поговорить. Хорошо, что Марфа Федоровна у нас погостит».
Женщина посмотрела на волны и напела какую-то мелодию. Так было всегда — она помнила то время, когда, не понимая речи, слышала только звуки — высокие и низкие, резкие и мягкие. Она помнила, как стучала капель по весеннему, волглому снегу, как шумел ветер в листьях деревьев, как пел щегол, как шуршали подошвы по каменным плитам.
— Приду домой и запишу, — пообещала себе Мария, и, улыбаясь, приставив руку к глазам, посмотрела на гавань — какой-то корабль, на половинных парусах, наклонившись, скользил по волнам.
На рынке было шумно, отливали серебром спинки селедки, в корзинах были навалены розовые, шевелящиеся креветки, покупательницы взвешивали на руке крупных лососей.
— Суп сварю, — подумала женщина, рассчитываясь, убирая в корзинку рыбу. «Окорок вчерашний остался еще, сделаю пюре из турнепса, как батюшке нравится».
Она подхватила корзинку, и, чуть приподняв подол синего шерстяного платья, огибая лужи на мостовой, — ночью шел дождь, — вышла на старую рыночную площадь. Полюбовавшись Фонтаном Милосердия, — по краю медной чаши барахтались воробьи, — Мария зашла в пекарню, и, услышав бой часов на ратуше, зажав свежий хлеб под мышкой — заторопилась домой.
Дэниел поднял голову, и, взглянув на снасти, усмехнулся: «Не поверишь, папа — до сих пор хочется к румпелю или на паруса».
Волк засунул руки в карманы изящного, синего бархата камзола и рассудительно ответил:
«Ну, вот приедете в Джеймстаун, и построишь бот, будешь Марию катать, и детей. Марфа Федоровна говорила, ты с Николасом отличную лодку для Беллы сделал, так что справишься, — он похлопал сына по плечу и крикнул: «Дети, идите сюда!»
Стивен и Тео, что стояли на носу, обернулись, и мальчик, помахав рукой, ответил: «Лучше вы к нам, батюшка, тут очень красиво!»
— Пойдем, — Волк позвал сына, и взглянув на лицо Дэниела, тихо добавил: «Да не волнуйся ты так. Все будет хорошо. Поживете немного тут, соберетесь, Матвей Федорович дела передаст, и поедете в Лондон. А потом, — Волк улыбнулся, — в Новый Свет».
— Так далеко, — сказал сын, отвернувшись. «От вас далеко, батюшка, от семьи».
— Ну, — присвистнул Волк, — ты уже не мальчик. Я, как в Сибирь поехал, младше тебя был. А потом до океана дошел, — ну, да там твоя мать рядом была, упокой Господь ее душу. И в Японии один был. А у тебя — Мария, Тео и еще дети появятся, дай Бог. И Матвей Федорович, — голубые глаза отца молодо, весело блеснули.
— А ведь он совсем один, — подумал Дэниел, глядя на то, как отец, наклонившись к детям, внимательно их слушает. «Шесть лет прошло, как матушка умерла. Я бы так не смог, конечно. И прав батюшка — надо своей семьей жить. Ну, — мужчина вскинул голову, — мы справимся».
— Папа, на ручки! — услышал он звонкий голосок дочери.
— Совсем большая девочка, — улыбнулся Дэниел, — пять лет скоро. Ну, давай, — он присел, и, подняв дочь, сказал: «Пойдем к дедушке и Стивену, я вам все расскажу — что тут на берегу есть, мне же Мария писала о Копенгагене».
Стивен, — высокий, с белокурыми, отцовскими волосами, зеленоглазый, — обернулся.
Подергав Тео за руку, он сказал: «А мы с тобой будем ходить гулять в королевский парк, это как у нас, в Париже, сады Тюильри, тебе же там нравилось».
Тео посмотрела на красные, черепичные крыши, на шпили церквей, на мощные, коричневые камни крепостной стены и весело сказала: «Тут хорошо! Папа, а в Новом Свете — такие же города?»
— Построим, дочка, — уверил ее Дэниел, и, глядя в доверчивые, каштановые глаза, подумал:
«И вправду — построим. Нечего бояться — руки у меня отличные, голова — тоже, мы с Марией любим, друг друга, — все будет хорошо. Вот только дедушка Мэтью, — он смешливо покрутил головой, и, прищурившись, сказал: «Смотрите, а вон и Матвей Федорович, с причала нам машет».
Марфа, поднявшись на палубу, постояла несколько мгновений на юте, и, обернувшись к матросам, что выносили из кают сундуки, велела: «Вон там мой брат, герр Матиас его зовут, он вам скажет, куда все доставить».
— Не надо было бы мне уезжать, — вдруг подумала Марфа, глядя на тонкую, легкую фигуру брата — золотистые, длинные, полуседые волосы развевались на теплом ветру, — но ведь тут и так — ни одной женщины нет, надо же кому-то с Марией поговорить. Да и обещала я. Но все равно — мало ли что.