Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая
Шрифт:
Проводив заказчика, вернувшись в Дом Крестьянина, Максим переоделся. Взяв вещевой мешок, и сверток с провизией, он сунул в карман крепкого, потрепанного пиджака вальтер. Советские документы лежали в тайнике, в подкладке одежды. Максим не решил, перейдет ли он границу, но ему хотелось посмотреть на другую страну, пока она не стала советской, как и остальное вокруг:
– Нельзя подобной возможности упускать… – сложив «Казбек» в жестяную коробочку, он выбросил пачки, – когда я еще увижу жизнь, о которой бабушка рассказывала? Хотя бы ненадолго, – в отеле, как смешливо называл его Максим, стояли вещи
Он выписался из гостиницы, объяснив, что едет в колхозы, организовывать поставки продуктов. Максим отнес чемодан в камеру хранения, на вокзал. Карту приграничных территорий, изданную в Польше, крупного масштаба, Волк получил в Минске, от коллег. Его ждали на сухом холме, среди двух болот, в нескольких километрах от мелкой речушки Котра, где проходила государственная граница СССР и Литвы.
Из Молодечна Максим доехал на попутном грузовике на запад, к окраине пущи. Дальше он шел сам, пользуясь картой и компасом. Максим не охотился, это было опасно. Он купил в Молодечно леску и крючки. Лещины в лесу росло много, Волк сделал отличное удилище, и ловил рыбу. Весна здесь, как и в Москве, стояла теплая. Максим, то и дело, наклонялся, срывая ягоды лесной земляники.
Он ночевал у костра, немного жалея, что не мог захватить книгу, которую сейчас читал. В столице, перед отъездом, он купил конспект лекций по архитектуре Возрождения. К занятиям физикой, математикой и языками, Волк добавил публичные лекции, в обществе «Знание». Максиму пришлось преодолеть неприязнь к советским учреждениям. Нигде больше уважаемых ученых было не послушать. Волк посещал занятия по истории, живописи, выбирался в филармонию и музеи.
Отхлебнув родниковой воды, из стальной фляги, он перевернул рыбу, на костре:
– Филармония, музеи… – Волк затянулся папиросой, – на год обо всем забудешь, Максим Михайлович. Сядешь в бараке усиленного режима, за отказ выходить на работу, и вспомнишь, как ты в Москве танго танцевал… – ему, иногда, снилась девочка, с бронзовыми волосами, которую Волк видел на авиационном параде, и в метро. Он смотрел в прозрачные, зеленые глаза, слышал нежный голос:
– Котик, котик, коток,Котик, серенький хвосток,– Приди, котик, ночевать…Проснувшись, Максим сердито говорил себе:
– Нашел, о чем думать. Ты ее никогда не увидишь.
Он даже не знал, как ее зовут. Максим вспоминал ее мать, черные, тяжелые волосы, серые, дымные, глаза. Волк, невольно улыбался:
– Жаль, конечно, что пришлось заниматься товарищем комбригом. Ее ты тоже больше не встретишь, Максим Михайлович… – после смерти бабушки Максим сделал ремонт в квартире. Он перетянул заново, хорошую, дореволюционную мебель, переложил паркет, и даже купил рефрижератор, на кухню. Советская промышленность заботилась о трудящихся. В Харькове начали выпускать холодильники.
Максим носил белье и рубашки в прачечную, костюмы, в химическую чистку. Завтрак он готовил сам, а обедал и ужинал в пивных, ресторанах, или в уединенных домах, в Сокольниках, или Марьиной
– Жениться мне нельзя… – усмехнулся Волк, снимая рыбу с костра, – по закону не положено. Отец не венчался, и дед тоже. Но отец и мать любили друг друга, бабушка говорила. Да и сама бабушка… – в Минске Волк услышал, что в прошлом веке, на сухом холме стоял лагерь польских повстанцев. Распадок между болотами, до сих пор, назывался, Волковым.
– Дед здесь гулял, юношей… – Максим вынул из вещевого мешка «Огонек». Перед границей от журнала, все равно, надо было избавиться. Он порезал немного зачерствевший хлеб отличным, охотничьим ножом с рукояткой моржовой кости, с маленьким компасом. При свете костра, Максим, рассеянно листал немного пожелтевшие страницы, месячной давности. В киоске, в Молодечно, никаких других журналов, не нашлось. «Огонек» пестрил портретами товарища Сталина, и описанием первомайских демонстраций. Максим пробежал глазами статью о новых советских территориях, на Карельском перешейке. Трудящиеся участвовали в выборах, и организовывали колхозы:
– А еще оттуда увозят людей в лагеря, – в сердцах, заметил, Волк, – они забыли упомянуть. Здесь все города, местечки и фольварки опустели. Будто и не было страны, Польша… – он подозревал, что брат комбрига Воронова, приложил руку к чисткам.
– И опять сюда вернулся… – в Москве Волк читал в газетах о доблестном сталинском соколе, герое Халхин-Гола и финской войны. О его брате, правда, нигде не писали, но Волк, через надежных людей, узнал, что Петр Семенович трудится на Лубянке, в чине майора:
– Тоже комбриг, по армейским меркам, – вспомнил Максим, – как и брат, а им всего двадцать восемь. Далеко пойдут братья Вороновы. Впрочем, с их отцом… – каждый раз, видя портреты Семена Воронова, он морщился, напоминая себе:
– Нельзя мстить. Господь один решает, что случится дальше. Оставь все Господу, Максим Михайлович. Иисус не заповедовал подобного… – он вздыхал, откладывая газету.
Увидев, в «Комсомольской правде» знакомое лицо, Волк хмыкнул:
– Вот как ее зовут. Лиза Князева, – давешняя, черноволосая девочка из метро, стала орденоносцем. Она получила медаль, на Халхин-Голе, и училась на летчика. Максим улыбнулся:
– Она в четырнадцать лет с парашютом прыгала. Князева знает, как зовут ее подругу… – он даже рассмеялся:
– С ума сошел, Максим Михайлович. Собрался писать в Читу, что ли? – в журнале ничего интересного не печатали. Максим, позевывая, смотрел на репортаж из московского очага воспитания: «Во что играют наши дети?». Дети, судя по фото, пятилетние, играли в бойцов Красной Армии, медсестер, и спасение полярников с дрейфующего ледокола «Седов».
Теплый ветер от костра зашелестел страницами: «Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации». Малыш, в матроске, в бескозырке, с воздушным шариком, с красным бантом на воротнике, широко улыбался. Фото сделали в каком-то ухоженном столичном дворе. Оценив клумбы, и скамейки, Волк понял, что маленький Володя живет не в бараке, где-нибудь в Стрешнево, а в огромной квартире, с няней и личным водителем.