Вельяминовы. За горизонт. Книга 1
Шрифт:
– Готово. Хорошо, что вы документы не сдали, когда ваша дочка умерла… – реб Яаков велел Фаине уезжать через несколько дней, когда мальчик оправится, после обрезания:
– Билет на поезд мы тебе купим, – пообещал старик, – в общий вагон. Ребецин тебе волосы перекрасила, проскользнешь мимо мелухи… – так реб Яаков называл советскую власть, – а в Сибири вы с Исааком затеряетесь… – по лицам стариков Бергер видел, что им жаль отпускать Фаину:
– Они совсем одни, после смерти дочери. Так бы у них появились и дочка, и внук. Но Фаину
– Надо думать не только о себе, милый. Фейга… – он называл девушку на еврейский манер, – спасла дитя Израиля, вырвала его из долины смертной тени, как говорится в Теилим. Нельзя рисковать ни ей, мальчиком… – по словам старика, Судаковых в Израиле осталось мало:
– У рава Исаака, праведника, потомки стали светскими людьми, – реб Яаков задумался, – кто-то из них мог добраться до Советской России. Но если Фейга окажется в Израиле, как она хочет, она найдет родню мальчика. И ты отыщешь семью, – обнадежил он Лейзера, – как сказано, сеющий в слезах, пожинает с радостью…
Отец Бергера, до первой мировой войны, приехал в Мирскую ешиву из Палестины:
– В Польше он женился, – заметил Бергер в разговоре со стариком, – но из всех детей выжил только я. Мы переписывались с родней… – отец Бергера занял пост раввина в Вильно, – папа хотел отвезти меня на Святую Землю, после смерти мамы… – мать Лейзера умерла летом тридцать девятого года. Он махнул рукой:
– Вы знаете, что дальше случилось. Я бы уехал из Ковно, с учениками ешивы, на поезде рава Горовица, но папа лежал при смерти. Я его похоронил, но было поздно бежать. Литва стала советской, следующим летом началась война… – войну Бергер провел в еврейском партизанском отряде:
– В сорок четвертом году мне дали медаль, – невесело добавил он, – но потом отобрали. Из героев мы стали буржуазными националистами и бандитами. Евреев еще и в сионизме обвинили. Вытащили на свет, что мой отец родился в Палестине… – Лейзер помнил фотографии Старого Города и Меа Шеарим, снимки родни, в черных капотах и парадных, меховых штраймлах, в атласных и бархатных платьях. В Иерусалиме Бергеры делали ковчеги завета и мебель для синагог, вышивали мантии для Торы, писали мезузы и тфилин:
– Я тоже теперь умею… – он размял руку, – рав Яаков меня всему обучил, спасибо ему… – до войны Лейзер не знал русского языка. Во всех анкетах ему приходилось писать о неоконченном среднем образовании:
– Ешива не считается, – угрюмо сказал он старику, – а из польской школы меня забрали после бар-мицвы, как было принято… – за годы войны и лагерей Лейзер не забыл святой язык:
– Детей я обучу, и со взрослыми позанимаюсь, – понял он, – но какой из меня раввин? Так, меламед. Хотя у рава Яакова есть смиха, от рабби Леви-Ицхака. Тот свою получил от пятого любавичского ребе… – на дочери пятого ребе, женился нынешний глава любавичских хасидов, сын рабби Леви-Ицхака:
– Они в Америке живут, – вспомнил Лейзер, – но до Америки отсюда так же далеко, как до Израиля… – в приоткрытую форточку светила летняя луна, – все бесполезно, мелуха никогда не выпустит евреев из СССР. Я никогда не увижу Иерусалима, не помолюсь у Стены Плача. Она… Фейга, тоже хочет попасть в Израиль… – нашарив на столе папиросы, Лейзер закурил. Старик все рассматривал паспорт:
– Видишь… – он полюбовался снимком, – как хорошо все получилось. Браверман и Браверман, никто разбираться не станет… – он внимательно взглянул на хмурое лицо Бергера:
– Дай и мне, – попросил старик, – ребецин ворчит, когда я курю, но на седьмом десятке можно позволить себе папироску, когда жена не видит… – он подмигнул Лейзеру, – как сказано, добродетельную жену, кто найдет? Крепость и красота, одежда ее, весело смотрит она в будущее. Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности…
Бергер глубоко затянулся дымом:
– Реб Яаков, зачем я ей? Я бывший зэка, на десять лет ее старше, без образования, без специальности… – старик усмехнулся:
– Смиху я тебе дам, хоть завтра. Но мелухе все равно, будь ты трижды раввин. Придется работать грузчиком, или сапожником, чтобы соблюдать субботу. Ничего, я тоже работал… – он спрятал паспорт Фаины в ящик стола, – вы с Фейгой и мальчиком не пропадете…
Лейзер буркнул:
– Может быть, я ей и не нравлюсь вовсе. Надо посылать свата, а где я его возьму… – старик поднял бровь:
– А я на что? И ребецин поможет, я уверен. Нехорошо человеку жить одному, Лейзер. Ладно, давай укладываться…
Оставив старика за полуночным чтением псалмов, Бергер вышел на заднее крыльцо синагоги. Взлаивали собаки, рядом прогрохотал товарный состав. В пристройке зажгли лампу, он увидел стройные очертания женской фигуры. Распущенные волосы падали ей на плечи, она ходила по комнате, укачивая мальчика:
– Ее почти не видно, – понял Бергер, – она за занавеской. Так можно смотреть. Луна, правда, яркая, но, все равно, можно… – не отводя глаз от окошка каморки, он поймал себя на улыбке.
Бумажная папильотка полетела на колени Фаины, прикрытые скромной юбкой.
Ребецин принесла с рынка тюк подержанной, женской одежды:
– Из комиссионки, – весело сказала Хая-Голда, – вещи мне за бесценок достались. Посмотрим, что надо подогнать, что подрубить… – ребецин возила за собой ручную швейную машинку:
– В ссылке она нас кормила… – женщина погладила черный металл зингера, – Фейга ходила с костылями, но строчила ловко, руки у нее были хорошие. Мы вязали авоськи, варили леденцы, огород тоже помогал… – Фаине в городе появляться было опасно.
Девушка убиралась в пристройке, готовила для мужчин, в кухоньке при синагоге, возилась на огороде или грелась на солнышке, держа на руках Исаака. Мальчик жадно сосал, задремывая, Фаина тоже зевала: