Вельяминовы. За горизонт. Книга 1
Шрифт:
– Стрелять только по моей команде. Никакой паники, никакого беспорядочного огня… – в свете фонарика побледневшее лицо венгра казалось белым пятном. Губы офицера задергались:
– Товарищ генерал… – имени Эйтингона здесь не знали, звания тоже, но венгры называли его генералом:
– Товарищ генерал… – офицер сглотнул, – это опасно, поднимитесь наверх. Повстанцы могут…. – Эйтингон согласился:
– Вспороть мне живот и повесить на собственных кишках. Я слышал, что Дудаш так делает, товарищ сотрудник госбезопасности… – добродушный смешок Наума Исааковича сменился неприязненной сталью,
– Если я увижу хотя бы одного человека, бросившего оружие, я лично его расстреляю, перед строем… – строя здесь не было и быть не могло. Они продвигались маленькой группой, не отрываясь от стены, вдыхая неприятный запах подземелья. Эйтингон видел карты тоннелей Будапешта:
– Не город, а сырная головка. Внизу все изрезано ходами и переходами, трубами и подвалами. Если пани Штерна заполучила мужа, она могла давно скрыться, и мы ее никогда не найдем… – он крепче сжал приклад винтовки:
– Такого не случится. Со времен Берия ничего не изменилось. От моего поведения зависит судьба моих детей. Значит, я не должен упустить пани Штерну и Рыжего. Саломея, большая удача, но я не имею права на ошибки, и никогда больше такого права не получу… – каждый день Наум Исаакович вспоминал, что Анюте и Наденьке одиннадцать лет, а Павлу, девять:
– Они вытянулись, повзрослели. Они и в младенчестве напоминали Розу, а теперь, наверное, стали еще больше на нее похожи. Мои девочки, мои красавицы. Павла я оставил на воле младенцем… – Эйтингон скрыл вздох, – надеюсь, его не разделили с двойняшками, не сменили детям фамилию…
Он никому не говорил о памятнике, серого гранита, на Востряковском кладбище. С хоральной синагогой ему было никак не связаться, но за могилу Розы Эйтингон не беспокоился:
– Я им передал столько денег, что хватит еще на век ухода за надгробием. По ней читают кадиш, о Розе я позаботился… – он напомнил себе, что обязан позаботиться и о детях:
– Проклятому Гольдбергу девочки не нужны. Он женился во второй раз… – об этом Эйтингон узнал от Саломеи, – у него родилась еще одна двойня. Он считает, что Анюта и Наденька давно мертвы… – Саломея мало что могла рассказать об интересующих Наума Исааковича вещах:
– Вернее, людях, – поправил он себя, – кажется, она не лжет. Герцог, действительно, держал ее взаперти, читал ее корреспонденцию. Мистер Джон понял, с кем имеет дело, он предусмотрительный человек… – Эйтингону не нравилось появление Саломеи в Будапеште:
– История с побегом от мужа, полная ерунда, – хмыкнул он, на докладе у Серова, – Саломея болталась в городе летом сорок четвертого британская разведка поручила ей убить личного представителя Гиммлера, Максимилиана фон Рабе. Он, с Эйхманом, начинал депортации, из Будапешта. Наш старый знакомец Валленберг пытался спасти евреев… – Серов кивнул:
– Я помню операцию. У Валленберга ходил в подручных уголовник, темная личность, некий Волков… – Эйтингон отозвался:
– Тоже шпион запада. Он организовал побег Рыжего, осенью сорок пятого, в Москве… – Наум Исаакович сделал в блокноте пометку:
– Поискать Волкова, в открытых источниках… – до поездки в Будапешт ему не давали западных газет, но Эйтингон предполагал, что сейчас все изменится:
– Изменится, если операция пройдет удачно, то есть вторая ее часть… – он еще надеялся на показания Саломеи:
– На острове Возрождения она разговорится. Мы узнаем и о Волкове, если мистер Джон о нем упоминал, и зачем наша дамочка явилась в Будапешт… – в разговоре с Серовым, Наум Исаакович вздохнул:
– Все это может быть тщательно спланированной операцией, против нас. Запад знал о будущих беспорядках, эмиссары ЦРУ и британской разведки давно мутили здесь воду. Британцы послали сюда Саломею, она, случайным образом, дала себя арестовать, а теперь летит в СССР. Мы, можно сказать, своими руками кладем себя в гроб. Не забывайте, о ком идет речь… – избегая назвать имя маленькой Марты даже в охраняемом кабинете, Эйтингон указал на восток. Серов отмахнулся:
– Девушка утверждает, что ее муж, как и остальные, считает случившееся катастрофой. Отказала техника, так бывает. Вряд ли он послал бы сюда собственную жену… – Эйтингон скептически относился к заявлениям герцога:
– Он осторожный человек, он зряшного слова не вымолвит. Нет, якобы побег Саломеи может быть дымовой завесой. В сорок пятом году, мы гонялись за его светлостью и покойным мистером Кроу, за проклятой Мартой, а в это время, у нас под носом, Волков атаковал тюремные конвои, устраивая на Садовом Кольце акции в духе Сопротивления. Кто сейчас пробирается через нашу границу и зачем… – Эйтингон велел себе пока думать о пани Штерне и Рыжем:
– Надо проверить, что там за выстрелы. Отряд Дудаша, если он, действительно, здесь, может устроить бойню, столкнувшись с силами Кирая. Начинается борьба за власть, пусть и недолгая… – венгры Наума Исааковича не волновали, но гибель Штерны и Рыжего в его планы не входила:
– Три человека со мной, – тихо распорядился он, – держите оружие наготове. Остальные ждут здесь. Выключить фонарики, не разговаривать, даже не шептать…
Погасив фонарик, Эйтингон, осторожно пошел вперед.
Эстер быстро бинтовала ссадину на руке одного из бойцов:
– Ничего страшного, – сказала она, ободряюще, по-немецки, – задела пуля, на излете. Сейчас вы вернетесь в строй… – как и в Варшаве, вместо строя, у них были только прижимающиеся к стенам тоннеля группы бойцов. В воздухе повисла каменная пыль, горло Эстер раздирал кашель:
– Откуда стреляют, – она крепко затянула узел на бинте, – вряд ли это госбезопасность, они еще не опомнились… – над головами торчали перекрученные осколки железных прутьев. Камни раскачивались, грозя осыпаться. Сразу после взрыва Шмуэль и еще несколько ребят вскарабкались наверх, помогая друг другу. Сын, на мгновение, обнял Эстер:
– Мамочка, не волнуйся. Если дядя Авраам там… – юноша вскинул голубые глаза, – мы его найдем, живого… – Эстер потерлась щекой о юношескую, мягкую щеку:
– Щетина отросла, он дня три не брился. Господи… – поняла она, – им двадцать лет, они давно бреются. Я помню, как покупала мальчишкам мороженое, в лавке на канале, в Амстердаме. Два рожка, шоколадный и ванильный. Иосиф хотел съесть оба, настаивал, что Шмуэль простыл, а тогда, всего лишь, цвела сирень, поэтому он и чихал… – перед глазами встало матросское платьице Маргариты, полотняная юбка покойной Элизы.