Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Сведения из горкома, самые точные. На следующей неделе объявят о переименовании Сталинграда в Волгоград. Надо подготовить ребят, – секретарь со значением покашлял, – сформировать общественное мнение. Ты будущий педагог, у тебя получится хорошее занятие в рамках комсомольской учебы…
Комсомольская учеба, осточертевшая Генриху еще в ГДР, продолжалась и в Советском Союзе. Два раза в неделю работников треста собирали для политических информаций. Сидя над стопкой взятых в библиотеке книг о героизме защитников города, Генрих вздохнул:
– В
– У сестры Каритас абонентский ящик в ее почтовом отделении, но если за мной ходят топтуны, любая открытка, даже самая невинная, может вызвать подозрения… – он не мог завести себе Библию. В букинистических отделах религиозную литературу не продавали, церкви Генрих посещать опасался. Он, впрочем, помнил Писание почти наизусть:
– В Рождество придется работать, – недовольно понял Генрих, – или попробовать отговориться учебой? В институте объясню, что мне дали дополнительные смены на стройке… – он был рад хотя бы тому, что комсомольская учеба проходила только в общежитии:
– Они понимают, что я не могу разорваться, – мимолетно улыбнулся юноша, – еще и в школе разведки нас грузят, как бы сказала мама, этой шелухой… – выдав ему задание, секретарь добавил:
– С идеологической точки зрения хорошо, что ты, немец, рассказываешь о героизме советских солдат под Сталинградом. Германия выбрала социалистический путь развития, с мраком гитлеризма покончено, – он потрепал Генриха по плечу, – однако не забудь указать ребятам на опасность существования Западного Берлина, ядовитого ножа, воткнутого в спину коммунистической Германии… – на досуге секретарь любил читать унылые советские детективы. На пробу взяв в библиотеке одну из книжек о майоре Пронине, Генрих едва не заснул над томом:
– Но это другое, настоящее… – он бережно перелистывал пожелтевшие страницы изданной после войны книги, – я не знал такого писателя… – повесть написал Виктор Некрасов:
– Неужели никогда больше не будем сидеть за кипящим самоваром с помятым боком, пить чай с любимым маминым малиновым вареньем… Никогда уж она не проведет рукой по моим волосам и не скажет: «Ты что-то плохо выглядишь сегодня. Юрок. Может, спать раньше ляжешь?» Не будет по утрам жарить мне на примусе картошку большими круглыми ломтиками, как я люблю… – Генрих заставил себя закрыть повесть:
– Потом я все прочту, – пообещал себе юноша, – это не для политинформаций. Таким нельзя ни с кем делиться…
Не было и дня, когда он не думал о матери. Он слышал веселый свист на подвальной кухне, перекрывающий бубнящее радио. На неделе Марта поднималась раньше всех:
– Вторым вставал я, но, когда я спускался вниз, она часто была одной ногой за порогом, с военной фляжкой… – вспомнил Генрих, – она всегда целовала меня на прощанье… – юношу окутал нежный запах жасмина:
– Когда родился Питер, мы с Максимом подросли, но все равно прибегали к маме в спальню… – младший брат деловито сосал грудь, мальчики устраивались под боком Марты:
– Мама рассказывала нам о Китае, об Индии, об первой миссис де ла Марк и первом Вороне… – Генрих сунул «В окопах Сталинграда» в портфель, – но мне нельзя сейчас вспоминать маму. Надо думать о деле, товарищ Рабе…
Марта тоже любила малиновое варенье:
– В Мейденхеде у нас есть самовар… – стучал баскетбольный мяч, с террасы пахло лесной малиной. Шелти облизывался, глядя на серебряную корзинку со печеньем:
– Тебе можно только одно, – нарочито строго говорила Марта, – вырастили из пастушеской собаки попрошайку… – Шелти терся рыжей головой о ее руку:
– Ворон с Максимом играли в баскетбол, Волк разбирался с документами из конторы, Густи утыкала нос в каникулярные задания. Ник сидел над книжкой, как обычно, а мы с мамой пекли блины к чаю… – Генрих не знал, когда окажется дома:
– Я еще не нашел дочек дяди Эмиля, не отыскал дядю Джона, и не выяснил, кто была девушка в метро… – из-за приоткрытой двери кабинета он услышал раздраженный голос:
– Я понимаю, что есть разнарядка на рабочих, но, товарищ секретарь райкома, ребята устали после смены… – трубку брякнули на рычаг. Секретарь всунулся в комнату политической учебы:
– Ты еще здесь, – обрадовался он, – хочешь пойти на запись новой передачи? «Клуб веселых и находчивых», студенческие конкурсы, танцы, буфет… Ты у нас, в конце концов, тоже студент… – Генрих подумал, что неизвестная девушка из метро может где-то учиться:
– Вдруг я ее там увижу… – сердце трепыхнулось, – увижу и тогда… – он велел себе успокоиться:
– Или на вечер придет Густи и я смогу с ней поговорить. В такой толпе нас никто не заметит. Вряд ли на записи появятся работники Комитета… – Генрих захлопнул блокнот:
– Глажу рубашку, чищу ботинки и я в пути… – секретарь крикнул ему вслед: «Галстук не забудь!».
Павел Левин пришел в ДК МГУ в надежде увидеть Дануту. Билеты на запись КВН принесла домой Аня:
– Тебе лучше отдохнуть, – посоветовала девушка сестре, – тебя только три дня, как выписали из больницы… – Надя отозвалась:
– Ничего страшного. Врачи объяснили, что операция шла по новой технике. Никаких ограничений на танцы и спорт у меня нет… – при выписке ее уверили, что тонкий шрам на плоском животе скоро сгладится:
– У профессора Персианинова золотые руки, – благоговейно сказала личная медсестра, приставленная к Наде, – вас оперировал член-корреспондент Академии Наук, товарищ Левина… – Надя не видела своей истории болезни, но подозревала, что документ переправили так же лихо, как и остальные бумаги Левиных:
– Впрочем, что подозревать, – вздохнула она, – комитетчик мне русским языком сказал, что у меня случился перитонит… – неприметный человек явился к Наде с пышным букетом осенних астр и папкой серого картона: