Венчание со страхом
Шрифт:
— А кого еще? — Катя любопытно округлила глаза.
— Тебя. Она считает, что ты… хм, моя девушка.
Кравченко ухмыльнулся и чокнулся с Мещерским пивной жестянкой.
— Ты пойдешь? Катя задумалась.
— Мы с тобой не знаем там никого толком, но, с другой стороны… Там наверняка появится кто-нибудь из институтских. Можно понаблюдать их в домашней обстановке. А куда идти-то?
— Сначала на Новодевичье, в три все собираются там, пропуска заказаны, а потом к Балашовой домой. Павлов с дачи заявится. Вчера со станции мне звонил,
— А, — Катя решилась. — Аида. Я, конечно, не любитель по кладбищам путешествовать, но раз надо…
— Ты с Колосовым говорила, нет? — поинтересовался Сергей.
— Я его поймать никак не могу целую неделю, он постоянно в районе. В Спасском скорее всего. И что там, интересно, происходит?
— А про байкеров своих Сергееву доложила? — встрял Кравченко.
— Яволь, герр начальник. Удивительно, но из всего моего рассказа его всерьез зацепила только одна деталь. «Откуда у Жукова такой дорогой мотоцикл? На какие это шиши?» — это его дословная лексика.
— Сашка профи, сыщик до мозга костей. Зрит в самый корень, — усмехнулся Кравченко. — А еще чего он сказал тебе?
— Свое коронное: разберемся.
— Значит, в пятницу я заеду за тобой, — подытожил Мещерский. — Отпроситься сможешь?
— Смогу, смогу. Ну, налетай — жаркое стынет.
На работе Катя снова решилась дозвониться до Колосова и опять потерпела неудачу: там никто не отвечал. Она разозлилась: ах так! Скрываться, да? Ну и я тебе ничего не скажу, даже если что и узнаю сегодня!
Почтить светлую память скрипача и дирижера Олейникова на Новодевичьем кладбище собралось не так уж много народу. Балашова встретила Катю и Мещерского очень приветливо, представила друзьям. Катя сразу же выделила из всех собравшихся Ольгина. Несмотря на жару, он был в строгом темном костюме, при галстуке. Немного бледный и очень импозантный, на ее взгляд.
Балашову окружали подруги — холеные пожилые дамы. Лицо одной показалось Кате очень знакомым. Она шепотом справилась у Мещерского: «Так это ж Гориславская — любимая балерина Сталина, соперница Улановой». Катя украдкой разглядывала великую балерину, какой она стала после стольких прошедших после славы лет, и думала: «Однако, ну и круг общения у этой Балашовой! Сливки».
Подходили какие-то интеллигентные старички с безукоризненными манерами и мягким московским говорком, появилось несколько пожилых пар. То и дело слышалось: «А вот и мы», «Марья Гавриловна не смогла, давление подскочило», «Ниночка, там в автобусе венки от Большого и Министерства культуры».
— Нинель Григорьевна, голубушка, а оркестр-то его будет? — осведомился сухонький старичок на протезе, облаченный в застегнутый наглухо летний плащ-коротышку, которые носили еще во времена Хрущева.
— Нет, Борис Ильич, только телеграмму прислали. Они же в Испании сейчас, поневоле иностранцами стали.
У памятника Леониду Олейникову, сооруженному в виде выступающего из гранита угла рояля с положенной
Во-первых, приехали на Кутузовский и остановились у дома, подъезд которого был увешан мемориальными досками: «Маршал Советского Союза», «Член Политбюро», «Народный артист СССР». Во-вторых, обнаружилось, что не только дом, но и квартирка у старой профессорши — ого-го: шесть комнат, и каких!
В холле, украшенном оленьими рогами и антикварными часами-замком на зеркальном трельяже, гостей встречал Павлов. Он словно дирижировал скомканным фартуком. У ног его юлой вертелся Чен Э.
— А я здесь с самого утра дежурным по камбузу, — подмигнул Виктор Кате. — Тетка помочь просила. Вот мы и жарим, и парим, и пироги печем.
— Вы готовить умеете?
— Не верите? Ах вы, маловерка! Ну мы вам докажем, — он улыбался. Улыбался, хитро жмуря свои черные глазки-щелочки, и китайчонок.
Гости в ожидании приглашения к столу разбрелись по квартире. Катя с любопытством осматривала жилище мировой знаменитости. В квартире имелись столовая мореного дуба и просторный репетиционный зал с великолепным кабинетным роялем и шкафом, где хранились дорогие скрипки Олейникова, спальня, вся сплошь увешанная иконами в золоченых окладах, кабинет-библиотека, уютная гостиная со множеством картин, фальшивым мраморным камином и огромной парадной люстрой.
На всей обстановке лежал отпечаток семидесятых.
И эта дорогая антикварная мебель карельской березы, иконы, концертные афиши репетиционного зала, многочисленные фотографии в кабинете — все было оттуда, из застоя, из сытой, богатой, такой прошлой жизни. Кате вспомнилась квартира отца Кравченко — генерала КГБ с парадным портретом Жукова в кабинете, с дарственными фотографиями Семичастного, Абеля и пленного летчика Пауэрса. Там было не так шикарно, но атмосфера витала та же.
Картины в гостиной они с Мещерским рассматривали в обществе Балашовой.
— Все это Ленечка собирал, — говорила та. — Что ему нравилось, то и собирал. Кое-что здесь есть стоящее, немного, но есть.
«Кое-что» были: собрание миниатюр — Боровиковский, Мартен, небольшие полотна Бакста и Бенуа, чудесный Сомов, полупрозрачный Борисов-Мусатов.
— А это что? — поминутно ахала Катя.
— О, это подарок Леониду Аркадьичу от короля Испании — «Распятие» Франсиско де Эррера. А это вот «малые голландцы». Это Тенирс-младший, впрочем, подлинность спорна. Но зато это, — Балашова с гордостью указала на маленький пейзаж в овальной раме, — настоящий Говарде. Фландрия, семнадцатый век. Да, Катюшенька, были у нас времена, когда можно было собрать все это, были, да прошли.