Венчание со страхом

Степанова Татьяна Юрьевна

— Он арестован по обвинению в краже. Следствие идет, впереди, естественно, суд.

— Понятно. Эх ты…

— Александр Николаевич, я вот о чем вас хотел спросить. — Никита сделал паузу, отметив, что Ольгин на том конце тоже как будто замер. — В тот раз вы мне весьма прозрачно намекнули, что Юзбашев был на базе. А как вы догадались? Это просто ваше предположение было или…

— Вы же сами мне про Хамфри рассказывали, Никита Михайлович.

— Говорил… и что?

— Ну, вы упоминали о запачканных грязью его лапах при том, что пол в клетке был чистым.

Никита затаил дыхание, считая

удары сердца.

— А это могло произойти только в одном случае, когда…

— Спасибо, я понял! — Колосов едва не швырнул трубку, но сдержал свой порыв. — Большое вам спасибо! Вы когда на базу вернетесь?

— Сегодня к вечеру, раз такие у нас там события. Это вам спасибо. Еще бы ситуация с бабой Симой прояснилась.

Его следующее «спасибо» адресовалось уже пустоте. Никита ринулся на улицу. В коридоре столкнулся со Славянкиным, шедшим с какими-то бумагами.

— Никита Михайлович, мне тут срочно…

— Борисов подпишет! Я в район. Звоните в Спасск, если что. Может, задержусь там до завтра.

Славянкин с удивлением глядел ему вслед: начальник отдела убийств никогда не выглядел таким взволнованным и окрыленным.

* * *

В следственный кабинет Спасского изолятора, где Колосов встретился с Юзбашевым, заглядывало солнце — золотило прутья стальной решетки на окне, пыль на столе, высвечивало оспины облупившейся краски на привинченных к полу ножках стульев.

Юзбашев был небрит, подавлен и бледен. Сутки, миновавшие после задержания, отпечатались на всем его облике. Было видно, что этолог страдает.

— Я попросил следователя сообщить Зое, где я, — молвил он с дрожью в голосе. — Пусть передаст мне кое-что из вещей: тапочки, щетку, зубную пасту. Здесь так ужасно, так грязно. Неужели обязательно меня здесь держать? Я не сбегу, клянусь! Поговорите со следователем… может, можно как-нибудь… Здесь… О, я не вынесу этих условий!

— Хорошо, я поговорю, но решать будет он. А сейчас я бы хотел вернуться к событиям того самого утра, Константин Русланович, — сухо сказал Колосов. — Речь пойдет не о краже, а об убийстве. Так вы утверждаете, что в то утро, как только вы простились с гражданкой Ивановой и вышли за ворота базы, вы сразу побежали вдоль забора к дыре?

— Совершенно верно. Я, Никита Михайлович, Калязину не преследовал, я ее даже не видел, — Юзбашев истово глядел на Колосова, хрустел пальцами от волнения. — Она, наверное, к тому времени уже в лес углубилась.

— А после того, как вы сделали с ключа слепок, вы…

— Я снова побежал к пролому.

— Мимо обезьянника?

— Да.

Никита встал и отошел к окну.

— Вы открывали клетку Хамфри? — спросил он тихо.

— Открывал.

— Зачем?

Юзбашев неожиданно умолк.

— Зачем?!

— Вы все равно не поймете.

— Зачем вы это сделали? Вас же могли увидеть. Зачем?!

— Он — мой друг.

— Что? — Никита даже растерялся.

— Видите — не понимаете, — Юзбашев печально улыбнулся. — Хамфри мой друг. Мы с ним не виделись сто лет.

Никита облокотился о стену. Он наблюдал за этологом.

— Эта обезьяна агрессивна и опасна, я сам в этом убедился, — сказал он хрипло.

— Это мой друг, — повторил Юзбашев. — Все два года,

что я работал на базе, Хамфри был единственной моей отдушиной. Он мудрый и добрый. Он жил с людьми с самого рождения. Он учился у них, он хотел их любить. А люди посадили его в клетку, сделали из него средство для удовлетворения своего преступного любопытства, превратили его в подопытную свинку, мучили его. А он… Хамфри неоценимо помог моим исследованиям самим своим существованием. Благодаря ему, Никита Михайлович, я понял, как ведут себя порой они, наши меньшие братья, и мы, боги, властители этого мира. И сравнение было не в нашу пользу. Он привязался ко мне потому, что я пытался оградить его от всех этих… в общем, потому, что я относился к нему так, как и надо относиться к другу, брату. А они, эти мои коллеги, — Юзбашев злобно сверкнул глазам и. — Эх, зеленые в нашей стране спят, вот что! Иначе они давно бы вывели всю эту лавочку, где кое-кто вообразил себя доктором Моро, на чистую воду!

— Зачем вы открыли клетку, черт вас возьми?! — Колосов уже терял терпение.

— А вы бы разве не захотели сделать приятное своему другу?

— Он… обезьяна оказалась на свободе?

— Да. Там есть кусты сирени. Мы спрятались там. Хамфри был доволен.

— Доволен?! Ах, доволен. Где он перемазался в грязи?

— Помнится, под кустами было довольно сыро. Земля раскисла, дождь ведь прошел, — равнодушно ответил Юзбашев. — Наверное, там он и испачкался.

Никита стиснул зубы.

— Я не верю вам, — прошипел он. — Ни единому твоему слову не верю. Не верю в то, что человек, собирающийся обворовать тех, с кем он работал и делил хлеб в течение двух лет, бросает все и, рискуя быть замеченным, сентиментально оказывает внимание знакомому шимпанзе.

— Я же говорил — не поймете. Но все было именно так. Я не мог уйти оттуда, не повидав его, потому что знал: это в последний раз. Больше я на базу не вернусь.

— А как же Зоя?

— С ней я спал. Это — больше, чем дружба. А если хотите — меньше.

— Ну а вещички в камеру ты ей поручаешь носить! — взорвался Никита. — Ей! Принесите мне щетку, тапочки… А эта чертова обезьяна… Да знаете… знаешь, что ты наделал?! Если правда, что ты сказал, знаешь, что ты натворил? Ты и раньше выпускал его, так?! Ну, говори же! Я сам убедился — ты любитель открывать клетки: с тигром-то прошлой ночью… Ты, ах ты…

— Не кричите на меня! И не смей мне тыкать!

— Открыватель клеток… Ах ты освободитель, Сетон-Томпсон, Дарвин хренов! Да ты кто такой, кто тебе право дал выпускать эту тварь?! Правильно тебя вышвырнули оттуда! Что наделал, а?

— Да что я наделал-то? — Юзбашев с недоумением воззрился на Колосова.

— Вы открыли клетку, вы выпустили обезьяну. Вы делали это всякий раз, как появлялись на базе. Не отрицайте — все равно не поверю!

— Ну и что? Что в этом такого?

— Как что?! А убитые женщины? А размозженные черепа?! А мозги?!

Юзбашев побледнел. Он начинал понимать, смутно, но начал!

— Нет, что вы… я же закрыл ее. Закрыл.

— Что?

— Я закрыл клетку. Сам, лично, клянусь! Мы посидели под кустами, затем я отвел Хамфри обратно. Он не противился, он понимает — я не могу иначе. Он всегда мне подчинялся.