Венгерский набоб
Шрифт:
Ремесленник же не спрашивал у вельможи: «А вы зачем пришли сюда в этот поздний час, а вы кого ищете средь усопших?». Его другое поглощало. Ему вспоминалась милая веселая девушка в простом, не дворянском платье, которая сидела с ним когда-то рядом в жасминовой беседке, говоря с детской живостью, какая выйдет из нее отличная хозяйка!.. И, приложив лоб к холодному мрамору, старался он себе представить, будто его голова покоится у нее на плече.
Острая жалость пронзила Рудольфа.
– Оставайтесь здесь, а я подожду за оградой. Если вам нужно что, я в вашем распоряжении.
– Нет, сударь, спасибо; я тоже пойду. Что хотелось мне, я сделал. Видите ли, иначе я не мог. Больным стал, лунатиком от мыслей, что вот она умерла, а я даже поблизости не был. Надо было приехать, испытать: убивает ли горе человека? Вижу, что не убивает; попробую теперь, смогу ли дальше жить.
На надгробии высечено было имя дорогой его сердцу покойницы. В снеговом отсвете слабо золотились крупные буквы:
«Фанни Карпати, урожденная Майер».
Молодой мастеровой снял шапку и почтительно, благоговейно, как прощаются с усопшими, прикоснулся губами к каждой букве этого имени: «Фанни».
– Перед вами мне не стыдно за свою слабость, – сказал он, вставая, – знаю, что сердце у вас благородное, вы смеяться надо мною не будете.
Рудольф промолчал и отвел глаза. Почему уж посмотрел он в эту минуту мимо, богу одному известно.
– Так идемте, сударь.
– Но где вы проведете ночь? Поедемте со мною в Сент-Ирму.
– Спасибо. Вы очень добры. Но мне уже пора. Месяц скоро взойдет, дорога видна. Приходится поторапливаться, дел дома много.
Настаивать было бы неуместно. Мужское горе чурается утешений.
Рудольф верхом проводил юношу до корчмы, где того уже поджидали сани, и не удержался: крепко пожал ему руку и обнял.
Шандор понять не мог, почему так сердечен, так добр с ним этот аристократ.
Сани вскоре скрылись в ночной мгле в той стороне, откуда явились. А Рудольф на пофыркивающей лошади поехал шагом по снежной равнине. Опять отыскал белый памятник и, остановясь, долго думал об этой много страдавшей женщине, которая, быть может, и за гробом о нем вспоминает. Как живое, стояло перед ним ее лицо в тот миг, когда она провожала взглядом упавший амарант, когда уносилась от него на обезумелом коне; когда в безнадежном отчаянии пала ему на грудь, чтобы скорбную свою радость выплакать и сладостную муку, что носила в сердце годами. Слезы застлали ему глаза.
На снегу, покрывавшем плиты надгробья, еще виднелись следы колен уехавшего юноши.
«Разве не достойна хотя бы этого женщина, которая так страдала, любила и умерла?» – подумалось Рудольфу. И он тоже преклонил колена.
И прочитал имя… Будто зов с того света, мерцали пред ним искусительно пять букв: «Фанни».
Он долго колебался… медлил…
Наконец склонился и поцеловал подряд все буквы – в точности как тот, другой.
Потом вскочил в седло и нагнал вскоре своего сбитого с толку егеря, который, потеряв барина, трубил уже тревожно в рог. Какие-нибудь полчаса спустя въезжали они во двор к Яношу Карпати, который, невзирая на неурочное время, спешно вызвал вечером Рудольфа к себе.
XXIX. Завещание
Рудольфа уже поджидали. Едва соскочил он с лошади, сидевший в сенях Пал тотчас повел его наверх, к барину.
Со дня похорон челядинцы все ходили в трауре, и зеркала, гербы в покоях оставались затянутыми черным крепом.
Старик Карпати ждал Рудольфа в кабинете и, увидев его, поспешил навстречу.
– Спасибо, Рудольф, спасибо, что приехал, – поблагодарил он, горячо пожимая ему руку. – Извини, что в такой час и спешно так послал за тобой. Рад тебя видеть! Спасибо большое. Вот что, Рудольф: чудно как-то я чувствую себя. Три дня – приятное такое ощущение во всех членах, ночью даже просыпаюсь от радости, что ли, не знаю уж, как назвать, и заснуть не могу. Это смерть я чую свою. Нет, ты не возражай. Я смерти не боюсь, я жажду ее, желаю. А иногда в ушах прошумит вдруг странно так, будто мимо очень быстро пролетело что. Я знаю, отчего это. Два раза уже бывало у меня, и оба раза – удар. Третий, думаю, последним будет. И с радостью жду, не страшусь ничуть. А за тобой послал, чтобы спокойно, здраво сделать все завещательные распоряжения, а тебя просить быть моим душеприказчиком. Согласен ты?
Рудольф молча кивнул.
– Пойдем тогда в архив. Остальные свидетели там. Кого уж собрал второпях, но, в общем, достойные все люди.
Проходя по покоям, Янош то и дело приостанавливался и показывал Рудольфу:
– Вот в этой комнате она смеялась в последний раз; на том стуле шаль свою забыла, до сих пор там лежит, а на столе – перчатки ее, которые носила до кончины. Тут вот сидела, тут рисовала, рояль, видишь, открытый стоит, и фантазия развернута на пюпитре. Вернулась бы – все на месте нашла!
Потом открыл еще дверь и посветил свечой. Рудольф заглянул и содрогнулся.
– Мы не туда попали. Ты в собственном доме заблудился: это спальня твоей жены.
– Знаю. Но не могу не зайти, сколько ни прохожу. Сегодня уж, правда, напоследок; завтра велю замуровать. Гляди: все по-прежнему. Не пугайся, она не здесь умерла (о, у Рудольфа были свои причины содрогнуться). Та комната в сад смотрит. Видишь: все как при ней было. Лампа, за которой она писала, на столе – письмо неоконченное, которого никто не читал. И я не прочел ни строчки, хотя раз сто сюда заходил. Это святыня для меня. Вон туфельки вышитые перед кроватью – малюсенькие, как у девочки. А на столе молитвенник раскрытый, в нем два цветка: ирис и амарант. И явора листок. Очень любила она эти цветы.
– Пойдемте отсюда, – поторопил его Рудольф. – Не могу этого слышать, сердце разрывается.
– У тебя разрывается, а у меня радуется. Целые дни просиживал я здесь, каждое ее слово вспоминал, въявь видел перед собой, как спит она, как грустит, улыбается, как склоняется над пяльцами или на подушку головку кладет; как мечтает и умирает как…
– Ох, уйдем скорее.
– Уходим, Рудольф. И больше я сюда не вернусь. Завтра на месте двери будет гладкая стена, а на окне – щит железный. Чую я, нечего ее здесь искать. В другом месте свидимся мы опять, в ином покое соединимся. Уходим уже, уходим.
И без единой слезинки, с улыбкой, точно перед свадьбой, покинул он комнату, бросив последний взгляд с порога и воздушный поцелуй послав в темноту, словно кому-то ему одному зримому на прощанье.
– Идем, идем!
В высоком архивном зале уже дожидались свидетели. Было их четверо. Местный нотариус, круглолицый молодой человек, стоявший спиной к теплой печке; управляющий, добряк Петер Варга, который особую милость себе испросил: одеться, как остальная прислуга, во все черное (и с того часа каждое словечко – на вес золота, и о чем ни говорит, кончает одним: да, все добрые, хорошие рано умирают, только мы вот живем да живем, старые грешники).