Венгерский набоб
Шрифт:
А Фанни платили за работу очень хорошо. Тут был свой секрет, в объяснение коего расскажем об одном более раннем обстоятельстве: оно теснее свяжет некоторые персонажи нашего повествования.
Дом, где они жили, принадлежал одному столяру-венгру по имени Янош Болтаи, который и еще несколькими владел в Пожони. Зажиточный этот ремесленник в свое время – давным-давно, тому уже сорок лет, тогда он еще только стал мастером, – питал нежные чувства к Терезе и даже просил ее руки. Но родители девушки отказали, хотя и она любила его: семья была чиновничья и с ремесленником не спешила породниться. Тогда Болтаи женился на другой, был в браке несчастлив и остался бездетен, а по смерти жены уже изрядно состарился, как и Тереза, которая не вышла ни за кого. За эти сорок лет он поседел, одряхлел, но первую свою любовь не забыл. Терезина же семья тем временем обеднела, и ей самой пришлось переехать на окраину, где она и жила вот уже двадцать пять лет. А Болтаи, наоборот, разбогател и купил этот самый дом, получив таким образом возможность окружать ее там разными скромными удобствами – столь деликатно, что отклонить его заботу Тереза не могла. Во дворе разбил сад, жильцов пошумнее удалил, а квартирную плату стал взимать самую ничтожную. Но разговаривать они друг с другом при этом совсем не разговаривали. Сам Болтаи жил на другом конце города, в другом собственном доме, где помещался заодно и склад; тем не менее он все знал, что происходит у Терезы. Узнал и про Фанни и с некоторых пор частенько стал посылать к ней своего главного подмастерья, славного, достойного молодого человека, по слухам – любимца, почти приемного сына; ему он собирался оставить свое состояние, так как родичей у него все равно не было никаких.
Подмастерье этот – парижский наш знакомец: эрменонвилльский мечтатель и народный глашатай в деле Мэнвилль – Каталани.
Его-то и присылал Болтаи к Терезе с заказами на разное рукоделье, которое очень хорошо оплачивал. Прямо он не отваживался предложить Терезе свою помощь, но в таком виде, для девушки, приходилось ее принимать.
От внимательного наблюдателя не укрылось бы также, что ни Терезу, ни Болтаи нимало не тревожило, если Шандор (назовем юного ремесленника первый раз по имени), глядишь, и задержится подольше за беседой с молодой девушкой.
Быть может, у них уже и какие-то намерения были относительно обоих?
А ведь и то сказать, отличная бы вышла пара. Юноша – высокий, порывистый, русокудрый, правильного сложения, со смелым, мужественным лицом и пылким взором голубых глаз. В манерах ничего небрежного, вульгарного или барственно-напыщенного – лишь та спокойная уверенность, которую сообщают равно здоровые дух и тело. Девушка – стройная, тоже прекрасно сложенная, с томными карими очами и округлым румяно-смуглым личиком, даже под глазами не меняющим своего ровного горячего оттенка. Внешность поистине эффектная; да и во всем оба очень подошли бы друг к другу: тот – белокур, эта – шатенка, он – голубоглаз, она – черноока, один – полон сил, мыслей, отваги, другая – пылких, глубоких чувств. Но ведь кто знает, что еще им написано на роду?
Посещал среди прочих дом Терезы и один юркий, низенький человечек, которого обычно даже не по имени звали, а по профессии.
Был это regens chori [186] – регент церковного хора.
Как-то раз под вечер, когда молодые люди особенно распелись в приливе хорошего настроения, бравый регент услышал Фанни. Песенка была глупенькая – «Минка, цветик, до свиданья» или вроде того, но искушенного регента поразил сам голос, чистый, юный, красивый, и он не удержался, предложил: вот бы «Stabat mater dolorosa» [187] разучить и спеть в церкви.
186
хормейстер, регент (лат.).
187
«Stabat mater dolorosa» («Мать скорбящая стояла», лат.) – католический церковный гимн богородице, известен в многочисленных музыкальных переложениях: Палестрины, Перголези, Гайдна, Россини.
Предложение это заставило Терезу вздрогнуть. Матильда пришла ей на ум. Но ведь это же вещи совсем разные: одно дело крикливо разряженной исполнять на открытой сцене легкомысленные любовные песенки перед суетной публикой и другое – незримо, из-за решетки, величественные, возвышенные гимны для благоговейно молящихся во храме.
Хотя лукавый, ищущий, кого соблазнить, и там себе жертву обрящет.
Пришлось, однако, разрешить Фанни ходить к регенту, который со всем пылом взялся за ее обучение и не скупился на похвалы.
Даже туда девушка редко ходила одна. То тетка, то Терезина приятельница, добродушная г-жа Крамм, провожали ее обычно к дому регента и опять заходили за ней к концу урока. Простым горожанам нет, правда, особой нужды беспокоиться о своих дочерях, каждая семья следит за ними, как за собственными, и те смело могут являться куда угодно без матери, без патронессы: всюду их примут надежные покровительницы. Против ловеласов возведен тут крепчайший таможенный барьер.
Но трудно все же было ожидать, что слухи о красоте и примерном поведении Фанни не разнесутся по городу. А ведь всегда находятся праздные господа, у коих нет иного занятия, как только подобные открытия делать и за новыми гоняться. И после созыва сословного собрания полчище таких ловцов наслаждений изрядно умножилось. Юные отцы отечества, где только могли, насаждали свою высокую мораль.
Ко времени тому уже мало кто оставался незнаком с девицами Майер. А зная их, как было оставить без внимания, что у них еще и пятая сестра есть. «Где же младшая?». Вопрос, право же, самый естественный.
Девицы и не делали тайны из этого – рассказывали, у кого она живет, где и когда ее можно увидеть. Ах! это больше чем легкомыслие; это низость была, зависть, ненависть. Матильда не могла простить Фанни, что та убежала от нее на улице, и все они – что сестра владеет сокровищем, которого они лишились: невинностью. Вот кусочек-то лакомый для утонченных гастрономов, вот редкостный, райский плод! Пятнадцати-шестнадцатилетнее создание с кристально чистой душой, отмытой, очищенной от всякой грязи, чье нежное сердечко, может статься, для какого-нибудь мечтательного юнца берегут; чье сознание еще витает в небесах да в мире детских утех… Вот этот-то бутон и сорвать безжалостно, ощипать по лепестку, ввергнуть обратно в трясину, откуда его извлекли; это дитя провести по адским университетам иссушающих, испепеляющих страстей – тех, что в подземном царстве души роятся! Эх, да что вы смыслите в этом – вы, погрязшие в плоских будничных понятиях, вы, которые, полюбив, берете девушку в жены, бьетесь всю жизнь ради ее благополучия, старитесь с ней вместе и даже седую, одряхлевшую все еще любите! Вам не понять, какое наслаждение – принести неискушенное сердце в жертву мимолетной прихоти. «Несть греха в соблазнении женщины» – вот правило вашего катехизиса. Почему сама не береглась? Мы высматриваем, выслеживаем все новые невинные сердца, сети для них плетем, ловушки готовим, ямы роем, лестью заманиваем, самую настоящую облаву устраиваем… Так чего ж они сами не берегутся?
И на эту лань, сходившую наземь из райских кущей, тоже началась охота.
На каждом шагу ее подстерегали, преследовали эти chevaliers errants, бродячие рыцари, не давая прохода, искушая, осыпая стрелами лести и поклонения; но сиявшая во лбу лани чудесная звезда оберегала ее от попаданий. Звездой этой была ее незапятнанная добродетель.
С каждым днем юные львы все раздраженней шпыняли друг друга за неудачные попытки, сходясь у Майеров. Большинство ставило при этом разные суммы на того или другого, как на лошадей или борзых, но проигрывало.
Наконец один из знакомых нам денди, коего называли мы Фенимором, выдвинул тот принцип, что лучший, разумнейший способ покорить женщину – прямая, открытая атака.
И вот, узнав как-то, что Фанни одна дома, послал ей роскошный букет цветов из оранжереи со вложенной в него запиской такого содержания: ежели, мол, склонны принять домогания любящего сердца, оставьте заднюю садовую дверцу открытой. Бывают случаи, когда подобные предложения быстрее всего приводят к цели.
Застигнутая врасплох неопытная девушка приняла по неведению букет. Это ловко было задумано.
Другое какое-нибудь послание насторожило бы, остерегло ее, но цветы так по-девичьи невинны, безобидны, – что тут можно заподозрить?
Лишь когда посыльный удалился, заметила Фанни записку среди цветов и, выронив ее из рук, словно большого ядовитого паука, бросилась к старухе Крамм, которой с рыданиями поведала о случившемся. Ей казалось, что она уже опозорена.
Вскоре пришла Тереза, и они с г-жой Крамм вскрыли еще не распечатанное послание. Фанни была безутешна, когда болтливая Краммша рассказала ей о заключенном в нем предложении; она всерьез решила, что, приняв письмо, навсегда себя обесчестила, и до того взволновалась, что, несмотря на утешения двух добрых женщин, всю ночь металась как в лихорадке.