Венки Обимура
Шрифт:
Под статьей значились две подписи:"Д. Дубов, гип. ГИАПа, Е. Голавлев, наш спец. корр."
...И увидел Изгнанник тлеющие угли на месте избушки колдуна, и серебряную росу, затянувшую след колодезника, и парящий в облаках крест... А потом вдруг вообразился ему зал с высоким, необозримым, как черное небо, куполом, и среди зала, с молотком в руках, стоял человек -- крошечный в этом вселенском пространстве! И тоненьким, еле слышным голосом -- голосом вечного Еремы -- кричал он, подняв заискивающий взор в неведомые выси:
– -
– - Ну, может быть, пресса что-то исказила, ну слово, ну два, запятая не там, но суть ведь схвачена верно, да, Егор Михайлович? Я очень уважаю вашу принципиальность, имейте в виду...
Никифоров наконец-то ушел из лаборатории. Ладно, пусть. Ему проще, такие всегда найдут окопчик, в любом измерении и времени. А Голавлев... подлец! Как расквитаться с ним?
Что ж думать-то? Ударить его же оружием. Ведь есть пленка, которая довела его до страха смертного. Он-то уверен, что уничтожил ее,-- тем крепче будет удар. Егор выдвинул ящик стола.
* * *
Ночи, ночи! Лучше б темны вы были и непроглядны до самого прихода солнечного, чтоб не было меж тьмой и днем этой поры предрассветной, тревожной полумглы, когда собираются вокруг призраки и начинают шептать что-то... Или они призывают еще один призрак, который глупцы Совестью кличут? А если нет ее, то она и не отзывается, а призраки все зовут ее, и тревожат сон, и не дают покою...
Вот и сейчас. Словно бы унылое пение раздалось вдали?
Ерема слез с печки и прокрался к окошку. Никого и ничего... Нет, по-прежнему голоса слышатся! Поджимаясь от страха, но словно бы ведомый неведомой силой, он шагнул за порог, перебежал двор, прокрался улочкой до самой околицы.
Тихо-тихо кругом. Реденький туман висит. Ступил за околицу Ерема -- и замер.
Медленно полз по полю огненный столб. Идет огонь, а ни дыму, ни пожару...
И почудилось Ереме, что не август на дворе, а февраль, что не легкий ветерок веет, а бураном лютым его прихватило, потому что признал ушлый знахарь столб тот, догадался, кто поет. Идут на деревню двенадцать дочерей поганых Иродовых, все разом идут, хворь да мор несут!..
Господи, что же делать-то?
Бежать народ будить? Но ведь никаким оружием от сестер-лихоманок не отобьешься, ни в каком подвале не убережешься...
Нет, прочь, чтоб самого не заприметили, не бросились целовать-обнимать! Покуда девки лиходейские с людом посельским управятся, далеко Ерема будет, далеко!
Стеная от страха, пал он на четвереньки, готовый хоть змеей ползти, лишь бы себя спасти, как вдруг словно бы теплым ветром над ним повеяло.
Глянул Ерема... Над околицей медленно летела большая сова. Сова-то она сова, да глаза ее, что при первом же проблеске дня слепнуть должны, были не белы и незрячи, а сверкали зеленым огнем, и на миг встретился взгляд знахаря с ее взором.
Ведьма!
Распростился с жизнью Ерема. Вспомнил, как вчера... вчера чертова сила выдернула из-под корней столетнего дуба, спасла от верной смерти беловолосого пастуха, колдовского выкормыша. Словно бы вновь увидел Ерема этот морок! Увидел, какой радостью озарилось лицо Ульянино. А как ослабли руки тех, кто держал ведьму-душегубицу, так она рванулась, подхватила с земли свой серый плат, на плечи набросила... обернулась серой совой, лесной барыней, и взвилась в небеса, сгинула! А теперь вот летит -- летит с Еремой расправиться. Он нее не убежишь, как от двенадцати лихоманок!
Но нет, не рвут его спину когти, не долбит шею клюв...
Насмелился наконец Ерема голову приподнять--и увидел, что сова не над ним кружит, а над деревней. И вот диво дивное: над какой избой ни пролетит, тотчас там двери отворяются, а на крыльце хозяйки появляются. Все простоволосые, в одних только белых исподницах. Все, молодые и старые, с глазами закрытыми, будто во сне. И, словно плывя в бледном тумане, запирают они накрепко клети, коровники да конюшни, собак на цепь сажают, а сами выходят со дворов и торопливо идут за околицу, куда ведет их сова. У каждой в руках -- ухваты да кочерги, метлы да косы, а то и серпы, И дубинки увесистые. И тихо, тихо...
Но вот одна старуха подняла сковороду, принялась колотить в нее чугунным пестиком. Поплыл гул над деревней, но словно бы туманом уши у спящих позаложило: почему-то никого не разбудил звон оглушительный, ни стариков, ни мужиков, ни малых детушек.
А бабы -- все так же, с закрытыми глазами -- затянули песню, и пение их заглушило голоса приближающихся двенадцати сестер...
От Окиян-моря глубокого, от лукоморья зеленого
Шли-выходили двенадесять дев.
Шли путем-дорогою немалою, к крутым горам высоким,
К трем старцам старым.
Молились-просили двенадесять дев:
– - Ой вы, старцы старые!
Ставьте столы белодубовые, стелите скатерти браные!
Точите ножи булатные, зажигайте котлы кипучие!
Колите-рубите намертво всякий живот поднебесный!
Тут увидел Ерема, что бабы притащили соху и, поочередно впрягаясь в нее, пошли кругом деревни, оставляя за собой широкую борозду. А-сова летела впереди, словно путь им, незрячим, указывала.
На крутой горе высокой кипят котлы кипучие,
В тех котлах кипучих горит огнем негасимым
Всяк живот поднебесный.
Вокруг котлов кипучих стоят старцы старые,
Поют старцы старые про живот, про смерть,
Про весь род человечий.
Трижды облетела деревню серая сова, трижды обошли деревню спящие бабы с сохой, распевая потайную, заповедную песнь.
Кладут старцы старые на живот обет велик,
Сулят старцы старые всему миру животы долгие,
Как на ту на смерть на злую кладут старцы старые
Проклятище великое!