Венок Альянса

Allmark

– Вас всех что, лорканцы покусали?

Алан остановился, повернулся к ссутулившемуся на кровати арестанту.

– Хотя вообще-то, это неверно. Бога не нужно впускать в себя. Бога нужно как раз выпустить из себя. Он всегда есть в нас, просто мы предпочитаем не помнить об этом и запирать его, как нелюбимого нашкодившего ребёнка, в самый дальний и тёмный чулан. Это странно. Нам, телепатам, даны, вроде бы, особенные возможности… Мы, вроде бы, никогда не должны быть глухи к голосу бога, к голосу друг друга. Как же мы умудряемся? Ладно, я – у меня с рождения, да ещё до него был особенный случай… А ты? Что тебе мешало? …не трудись, твою иронию я и так слышу, можно не озвучивать. Но в то же время ты не можешь отрицать, что там, внизу, и тебя коснулось… Знаешь, почему мы говорим друг с другом не мысленно, как легко могли бы, а речью? Потому что не готовы к настоящей искренности. К ней ещё нужно придти, придти по всем тем лестницам и коридорам, в конце которых тот самый чулан… Ты презираешь меня… Ты сначала, когда нас забрали с того корабля, говорил мне добрые, ободряющие слова, думая почему-то, что я не почувствую твоего настоящего отношения, даже не в мыслях –

фальшь в голосе… Я, вообще-то, много такого слышал в жизни, ты не первый, кто готов был предложить моей матери помощь только потому, что она любовница Бестера. Как они, так и ты не понимал, что это такое. Что она любила не функцию, не статус, не дело, а человека. Человека, быть может, того, которым он так никогда и не решился бы быть. Ты смел считать, видимо, что лучше знал его… Хотя даже не служил под его началом, просто восхищался этим именем в ряду других. Профессионал, слуга порядка, талант, развитый до невиданных высот… Ну да, ты и не обязан был думать о том, что он ещё и человек, мужчина, что он прожил жизнь, сначала лишённый любви отца и матери, потом лишённый возможности иметь нормальную семью, что жалеть его из-за того, какими получились его дети… Получились не хорошими солдатами у идеального командира, а… Ты никак не можешь принять поражение, Виктор. От нас, от себя самого, от истинного, настоящего внутри тебя – если оно, конечно, осталось.

В старинном храме в этот час не было, кажется, ни души. Кэролин ступала по выщербленным плитам – голубым в зеленоватых прожилках – босиком, не испытывая никакого дискомфорта. Ей просто внезапно захотелось разуться, и она не стала противиться этому желанию. Под высокими сводами, кажется, порхали незримые птицы, может быть, это их крылья колыхали гирлянды колокольчиков, может быть – ветер, влетающий сквозь узкие окна под самым потолком. Тихий мелодичный звон, казалось, стекал по мраморным колоннам вниз, растекался по полу под её ногами. В глубине храма стояла статуя – она уже знала, что это статуя Валена, и ноги сами несли её к нему. Да, она знала – Вален не бог, минбарцы подчёркивали это – они почитают его не как бога, а как величайшего из пророков… И это, пожалуй, было очень успокоительным для неё сейчас. Видеть того, кто не бог, кто всё же ближе к ней, человеку… «Бог слишком занят, чтобы отвлекать его сейчас на меня…».

У подножия статуи она увидела согбенную фигуру. Хотела развернуться и уйти – кто-то молится, не помешать… Фигура подняла голову – это оказалась человеческая женщина, с длинными светло-русыми волосами.

– Прошу, не надо. Места здесь вполне хватит для двоих, вы имеете такое же право прийти сюда за утешением.

Кэролин робко опустилась на колени у ног мраморного Валена. Её неожиданная собеседница в равной степени производила впечатление молодой девушки и женщины её лет – мелкая, хрупкая, с блёклым, невыразительным лицом и огрубевшими, натруженными руками.

– Вы думаете, эта статуя здесь для того, чтоб молиться ей, служить перед ней церковные службы? Валену не было это нужно никогда. Это для нас. Для того, чтоб мы помнили – нам есть, во что верить, есть во что верить в себе… мы справимся. В нас есть сила, о которой он говорил когда-то. Он жил за тысячу лет до нас, но верил в нас.

– Едва ли в меня, - улыбнулась Кэролин, - то есть, я ведь землянка… Хотя не в этом дело, конечно… Вообще-то вы правы. Если уж я пришла сюда – меньше всего стоит рассуждать, что Вален не мог верить в меня, не мог рационально, исторически… Надо принять это и взять из этого силу справиться со своей тревогой.

– У вас что-то случилось, вы не находите себе места от беспокойства… за ребёнка?

Кэролин уже поняла, что перед ней тоже телепатка. Видимо, из тех немногих, что решили остаться…

– Да. Я потеряла счёт дням, мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как его у меня отняли… и в то же время мне больно так, словно это произошло только в этот миг. Я всё ещё пребываю в шоке. Вечность назад было это последнее их сообщение, и уже прибыли те, с кем они простились на Лорке, и отбыл тот рейс, на который мы все летели… Я чувствую себя так, словно бог забыл меня на краю вселенной, где никто не услышит моей мольбы, где нет уже ни капли надежды. И мне остаётся мечтать об одном - пусть это лучше меня господь наказывает напрасными тревогами, чем Алана - какой-либо реальной бедой.

Женщина посмотрела на неё пристально.

– Не о «Белой звезде-44» ли речь, не мать ли вы Алана Сандерсона? Не удивляйтесь, знаю об этом, да много ль тех, кто не знает тут… Многие молятся о спасении этих благородных и отчаянных душ. Видно, общие мысли и притянули сейчас нас с вами сейчас…

– Разве у вас… у вас тоже кто-то на том корабле? Родственник или…

– О нет, нет. Жених мой сейчас на Тучанкью. Тоже поводов для тревог хватает, тем более что связь только изредка есть. Но не для того мы друг другу, чтоб жить, прилепившись, и руки из руки не выпускать. Он рейнджер, я целитель, наша жизнь в пути, по разным дорогам, но путь один… Конечно, это не значит, что переживаний нет. Тоже моё отношение схоже с вашим в чём-то, в этом материнского много, что ли. Таким уж я его вижу… чистым и ранимым, как дитя. Да я и не понимаю, как его иначе можно видеть. Он, конечно, рейнджер, и не рядовой среди рейнджеров… Он сильный, храбрый мужчина. Только мне и храбрость его кажется храбростью ребёнка, который просто не верит в смерть.

– Рейнджер? Раньше я думала, что у рейнджеров не бывает семей, хотя теперь уже знаю, что это не так. Это из-за него вы остались, не улетели?

– Да и так не улетела б, что мне делать там, я не настоящая всё равно… Да не в этом только дело – Айронхарт дал мне это, значит, я должна приносить пользу, должна людям это нести, а не себе оставлять… Только тогда жизнь не бессмысленна. Может быть, я думаю, потому мне сейчас тревожно так, что одно моё большое дело закончилось, и новое впереди, и справлюсь ли я с ним? Я лечила Таллию, возлюбленную Сьюзен, вы видели её… Скоро я

отправлюсь в Йедор, для нового дела, или дело моё новое прибудет сюда, это как решат ещё… Хорошо, что так верят в меня, конечно, только я же сама учусь ещё… Быть целителем, особенно если по ментальным травмам - высшая роль для телепата, какая только возможна, самый трудный путь… Только если уж коснулось меня такое - меньшее я выбрать и не могу, преступно б это было. Ну и он, конечно, тоже. Как оставить, если нужна ему? С Центавра ещё мы вместе. То есть, ещё до этого на Минбаре, на учениях познакомились… Я сразу отметила в нём – многим не нравится, раздражает даже очень, а мне… Он просто вот мало в отношениях разбирается, вообще в людях. Бывает вот в людях какое-то безусловное чутьё, к кому-то не лезть, с кем-то держаться так, с кем-то сяк, чтоб в глупую или смешную ситуацию не попасть… А в нём этого ничерта нет, он простодушный очень. Многие смеются над таким, а я сразу подумала – с ним хорошо, приятно работать, он по-настоящему добрый, неиспорченный… Это было чудесное время… Мы все думали, что погибнем там. Об этом прямо не говорилось, но мы думали так. И мы были к этому готовы, мечтая продать свою жизнь подороже, успеть сделать как можно больше. А потом, когда нас только пятеро выжило, когда мы улетали… У нас внезапно появились время и возможность поговорить… просто поговорить. О себе, друг о друге. Он был серьёзно ранен, я ухаживала за ним, ну, не только за ним, конечно… Он сказал, что восхищается мной. Мне до этого только пару раз говорили, что мной восхищаются, и то под грибами… И уж тем более – предложить мне выйти замуж за него, много ли смысла-то в этом, наши жизни всё равно не нам принадлежат, а нашему делу… Рейнджеры вообще редко женятся, а если происходит такое – то это союз не ради друг друга, а ради общего дела. И это прекрасно. Если у двоих общее дело, это значит, что кризис отношений не наступит, потому что кризис отношений бывает от эгоизма…И он сказал, что лучшего товарища не найти, пусть редкими и недолгими будут встречи… Но он хотел бы держать при этом руку… более, чем друга. Просто хотел бы, чтоб звали меня теперь Мелиссой Аллан…

– Я никогда не задумывалась, трудно ли это – жить ради других. Я… я была одна почти всю жизнь. И в то же время я не была одна никогда. По-настоящему одна, я не позволяла себе остаться одной, заглянуть в себя, поговорить с собой… Знаете… когда моя мама умирала, она сказала мне: «Заботься о папе». Я заботилась. Я помогала ему по хозяйству, готовила, бегала ему за газетами, я старалась, чтоб у него ни в чём не было дискомфорта… Потом, когда всё это случилось, когда меня забрали… Когда я потеряла отца… Чтобы не сойти с ума в этом аду, не думать о боли потери, я заботилась о тех там, кому было ещё хуже. Ухаживала за больными, кормила, помогала переодеваться, просто разговаривала, отвлекая от мрачных мыслей. Когда я пришла в себя после… после долгого беспамятства, когда у меня в голове была эта вживлённая машина, когда телепаты медицинского профиля сумели хотя бы на какое-то время заблокировать её, а потом и вовсе нашли способ извлечь… Когда родился Алан… Я вся ушла в заботу о нём, чтоб не думать о пережитом. Когда шла война, когда я не знала, что думать, чего ждать… Когда не знала, где Альфред сейчас, что с ним, жив ли вовсе… Быть может, думала я тогда, что Алан дан мне был таким, больным и душой, и телом, чтоб поменьше у меня было времени и сил на тревоги тогда. Когда его арестовали, когда всё это закончилось – расследование, суд… Я стала заботиться и о нём. Наверное, странно это выглядело – мы словно поменялись местами… И тогда, наверное, забота о нём не давала мне думать о возрастающей тревоге за сына, о чувстве беспомощности – врачи ещё могли что-то для него сделать, я – ничего… И вот теперь, когда его больше нет, когда Алан неизвестно где… Мне не на что больше отвлекаться, нет того, с чьими проблемами я бы могла забыть о своих. Я думаю о том, как много я на самом деле не пережила, не отпустила от себя… Слишком много его было, этого плохого, как было от него не прятаться. Я ведь до конца не осознала, не приняла смерть Альфреда. Наверное, слишком больно такое принять, гораздо больнее, чем всё другое… Потому что слишком многое в нашей жизни, его и моей, было неправильно… Знаете, любимого человека называют: «солнце моё». Я часто думала – тогда, когда шла война, а я искала работу, а Алана приходилось оставлять под надзором врачей, потому что где ж больше, а он… Он неизвестно, где был… Что же за странное, больное, кривое солнце-то мне досталось… Да какое есть. За все годы, что о нём ни слуху ни духу не было, могла ж я выйти замуж, ну хотя бы полюбить другого? А когда я приходила к нему в тюрьму – кто больше был кому нужен, я ему или он мне?

Женщина ободряюще взяла её за руку.

– Правда, много в жизни иронии… Ваше больное, кривое солнце убило моё солнце, не меня гревшее, нет, всех.

– Мне жаль… - Кэролин не понимала ещё, о чём речь, но по тону – ровному, сдержанному, полному скорби такой, как свинцово-тёмная пучина – этой скорби не вычерпаешь, не высушишь, не измеришь – понимала, что это что-то слишком большое, целая жизнь.

– Да чего вам-то жаль, бедная вы девочка, вы-то при чём? Разве вас кто приставил стражем над его душой? Вы и так… Может быть, совестью его были, не знаю.

Кэролин опустила голову, на отчаянно стиснутые пальцы упала слезинка, она надеялась, что Мелисса не заметит это.

– Вы телепат-целитель… Если б боль моя окончательно лишила меня рассудка, я б умоляла вас помочь моему сыну. Если только это возможно… Не знаю, слышали ли вы о том, что… что с ним… Не важно, забудьте, прошу вас, забудьте. Сколько б раз ни говорили уже, что сын за отца не в ответе, но я-то, мать, в ответе. В любви я родила своего сына, и разве эта любовь прошла теперь? Это как остров, отмель, где я остаюсь, когда отхлынула волна… И нет у меня совершенно никакого ропота о своей судьбе, только за Алана - если б не ради него, разве б отправилась я когда-нибудь в этот путь? Это как цветы на могилу - каждый счастливый взгляд, каждая история новой жизни, новой любви, нового шанса, что складываются в историю этого нового мира… на мою могилу. Только он со мной делить это не должен.