Венок Альянса
Шрифт:
– Это было…
– Что?
– Невероятнее, чем всё, что я помню из своих снов. Так глубоко… Для человеческой физиологии это немыслимо… Ты засунул его весь? Прекрати делать такое лицо! Это… такая бездна… то, как ты играл им, гладя меня изнутри… И остальными при этом… Я и не думал, что они способны так вытягиваться…
– Дэвид!
– Что? Конечно, обычно это ты смущаешь меня, а не наоборот. Прошу, молчи. Что бы ни было дальше - оно всё равно будет, пусть тьма и сгущается за нашими спинами - не смотри в её сторону, хотя бы сейчас не смотри…
Деленн вздрогнула, обнаружив, что в тёмном, застывшем в вечерней тишине кабинете она не одна.
–
– Извини. Я не стал зажигать света. Мне и так нормально.
Деленн подошла к центаврианину, сидящему на полу у стены, обняв колени.
– Что случилось?
Диус позволил приобнять себя, прижать свою голову к её груди, но продолжал сидеть сжавшийся, напряжённый, словно одеревеневший.
– Разве нужны особые поводы, чтобы придти сюда, просто посидеть… вспомнить…
Пальцы Деленн перебирали мягкие светлые пряди, своевольно завивающиеся крупными локонами - отвыкшие от гребня волосы всё с большим трудом подчинялись какой бы то ни было укладке, предпочитая жить своей жизнью.
– Нет, особого повода не нужно… Но всё же как правило он есть. Когда я прихожу сюда и, совсем как ты, сижу, не зажигая света – мне кажется, что я поддалась печали, что эта печаль сейчас поглотит меня, разлитая в этой темноте и тишине… Но печаль отступает. Никуда не уходя – я знаю, она не покинет меня никогда. Но потом… знаешь сам, и наверное, тебя то же привело сюда… темнота скрадывает очертания, глушит звуки – и даже само время, кажется. И я словно снова слышу голос… Не всегда этот голос говорит что-нибудь ободряющее и важное по ситуации, иногда это просто покашливание, тихое бормотание… Или шаги, скрип кресла… И это больно… Но эта боль, в то же время, напоминает, что я жива. Однако я вижу, что твоя печаль – не отступает. Может быть, потому, что тебе сейчас нужен реальный, живой голос?
Винтари отвернулся.
– Слишком страшно думать, что ответил бы этот голос. Ты знаешь, как для сына важно – вырасти достойным отца… Слышать его одобрение, его гордость… Но не каждому сыну это дано…
– Так сложилась судьба. Особенно остро ощущаешь её слепоту и несправедливость именно в такие моменты – когда хочешь спросить совета, или просто услышать родной голос… И знаешь, что не услышишь его больше никогда. Конечно, в наше время это не совсем так… Мы можем слышать голос, сохранённый информационными носителями, видеть лицо на фотографии или видеозаписи… Это, конечно, совсем не замена… Но кто из нас отказался бы хотя бы от такого утешения? Знаешь, я хочу кое-что тебе показать. Думаю, это будет и своевременно, и правильно. Я уже показывала это Дэвиду… Теперь покажу и тебе. Письмо отца, которое он писал ему, когда мы только приехали сюда. Когда Дэвида ещё на свете не было… Совсем не странно, что у него оказалось два адресата. Пойдём.
Уныло плетясь вслед за Деленн, Диус продолжал думать невесёлые думы. Конечно, она не поняла, что он имел в виду. Она подумала, что это просто тоска, такая же, как та, что одолевала её. Нет, тоска была… как могло её не быть… Тоска была, но тоска – это то, что любой бы понял, это то, что не надо объяснять. И кажется, что в сумеречных, притихших коридорах притаился немой вопрос, немой укор…
У дверей он всё же поймал её руку, задержал на пороге. Решимости смотреть в глаза не было, сколько он ни собирал эту решимость.
– Матушка… Ты хорошо знаешь, как больно бывает, когда не можешь спросить совета или просто поделиться тем, что есть на сердце в этот миг. Что делать, когда понимаешь, что немыслимо этим поделиться, когда знаешь, что ответ, даже если он будет… Когда знаешь, что будет боль… Потому что есть то, в чём тяжело ждать понимания. Но это не изменишь никак, потому что не изменишь себя, не изменишь себе.
– Диус, я не знаю, конечно, о чём ты говоришь сейчас, в чём себя винишь себя… Я только знаю, что дети даются родителям для того, чтобы быть любимыми, и любить – естественно для родителей. И если в сердце родительском нет любви - это сердце черно и холодно, а не дети плохие. Я стараюсь не судить тех, кого плохо знала, но это не касается твоих родителей. К ним у меня не повернётся язык применить святые слова «отец» и «мать». И я знаю, что Джон любил тебя, любил не потому, чтоб был чем-то недоволен в Дэвиде, и даже не потому, что судьба одарила его только одним родным сыном - будь у него десять таких замечательных сыновей, ты стал бы одиннадцатым. И радуясь твоим успехам, он любил тебя не за них, и радовался не за себя, а за тебя… Хотя и за себя, наверное, тоже, потому что твоя радость не могла не быть и его радостью. Я знаю сердце Джона как своё собственное, и в какой-то мере могу говорить за него… И теперь, когда он ушёл, я люблю тебя за нас двоих.
– Наверное, хорошо, что он ушёл тогда, когда я ещё не успел совершить того, что разочаровало бы его…
Деленн взглянула ему в лицо с тревогой.
– Диус, я знаю, что ты хороший человек. Я знаю, что у тебя чистое сердце. Я уверена, что сейчас ты слишком строг к себе… Мне знакомо чувство долгого и жгучего сожаления о чём-то, переживание совершённых ошибок. Но я знаю, что ты просто не успел бы совершить что-то… действительно стоящее того, чтоб считать себя недостойным и тратить столько душевных сил на чувство вины. Я понимаю, что свойство юных лет таково, что каждое чувство, каждое событие воспринимается как… как под увеличительным стеклом, и любая упущенная возможность кажется последней, и любой промах воспринимается как фатальный… И зная твою бурную, категоричную натуру, я надеюсь лишь на то, что мне достанет материнского таланта развеять твои страхи. Расскажи мне, что тебя мучит. Я уверена, вместе мы найдём решение, о чём бы ни шла речь.
– Не раз я в мыслях начинал этот разговор… И обрывал его, с ужасом и отчаяньем.
– Прослушай эту запись. И… я не тороплю тебя, но надеюсь, что она поддержит тебя, придаст тебе решимости. Знай, что я всегда жду тебя, чтобы выслушать - когда бы, и с чем бы, ты ни пришёл.
Она показала ему эту запись… Сердце кольнуло болью - это он, он должен был это сделать. Как делился с ним всем, хорошим и плохим. Но в тот момент он подумал, что это принесёт лишь новую боль. Он не хотел, чтоб сердце брата терзала тоска разлуки так же, как его собственное, чтоб поджившие раны растравляли новые напоминания. Запись часто несколько меняет голос, но здесь он звучит точно как в жизни, каким он его помнит. И не верится, что если обернуться – отец не стоит за плечом…
Эта запись чуть старше его. И можно представлять, как отец говорил это – сидя за столом в своём рабочем кабинете, или, может быть, прогуливаясь по саду… Мама говорила, что не присутствовала при этом…
«Если тебе будет трудно, просто поговори с ней. Она не осудит. Она будет только любить… Ничего страшного, если ты оступился и упал…».
Стоя в дверном проёме, Дэвид боялся пошевелиться, не то что сделать шаг. Как хотелось видеть сейчас лицо Диуса, держать его руку, пережить с ним вместе эти пронзительные, счастливые и горькие минуты. Он ведь сам и предполагать не мог, но это несомненно сейчас - он, отец, говорил это и для него, Диуса.