Венок на волне
Шрифт:
А тут опять вражеские самолеты. Опять нацеливаются на теплоход. И опять вся надежда на моряков "Стремительного". Я видел, как раненого пулеметчика заменил Семынин. Прогремела очередь, за ней вторая, третья. И вдруг огромный шар черного дыма появился на месте головного самолета. Попадание по бомбам! Второй самолет пошел как-то боком: один мотор у него не работал, видно, тоже досталось. Снова заговорил пулемет Семынина. Самолет, покачиваясь с крыла на крыло, терял высоту. Левое крыло стало разваливаться. И в это время пулеметная очередь ударила по фюзеляжу. Самолет рухнул
Я тут же передал Семынину семафором: "Спасибо. Молодец!"
"Вас понял, будем продолжать в том же духе", - ответил он.
Следующие полчаса прошли сравнительно спокойно. А потом случилось то, что до сих пор не могу забыть. Перископ вражеской подводной лодки мы увидели почти одновременно - и с теплохода и со "Стремительного". И еще через минуту раздался голос, который и сейчас звучит в ушах. Наш сигнальщик крикнул: "След торпеды!"
В ту же секунду мы, стоявшие на верхней палубе, увидели бурун, который несся прямо на нас. Что-либо предпринять было уже невозможно. Ни отвернуть, ни сбавить ход - ничто не поможет. И в этот момент "Стремительный" словно подпрыгнул, сделал рывок и подставил торпеде свой борт. Он принял удар на себя. И удар этот был настолько сильным, что "Стремительный" раскололся, как грецкий орех, и сразу начал тонуть.
Потрясенные увиденным, мы стояли на палубе. "Стоп, машины! скомандовал капитан теплохода.
– Спустить шлюпку!" Мы спустили шлюпку в надежде кого-нибудь подобрать. Но на волнах качалась лишь бескозырка. Она наверняка принадлежала Семынину: на верхней палубе в момент взрыва находились только двое - он и командир. Бескозырку я сохранил и берегу, как святую реликвию, потому что "Стремительный" спас нам жизни.
Коротко о Семынине. По годам он мне ровесник. Детдомовский. Так что родных нет. Был настоящим человеком морской души. Очень любил ребятишек.
С военно-морским приветом,
Ваш Николай Стружаков, бывший
сигнальщик".
– Вот бы попросить у него бескозырку, - сказал я.
Командир молча сложил письмо и протянул мне папку.
– Оформите стенд - вернете.
Вопреки всем правилам я положил папку не в рундук, а под подушку. А для надежности надвинул на нее угол пробкового матраса.
6.
Я вспоминаю тот день, когда мы с Борькой только-только свалили экзамены - и в лес. "Эге-ге-гей! Хо-хо-хо-хо! Здравствуй!" - это эхо невидимой белкой мечется с дерева на дерево, вторя нашим голосам.
– Давай наоремся вдоволь, - предлагаю я.
– Давай, - соглашается Борька.
И мы кричим, кричим до хрипоты: после торжественной тишины экзаменационных дней это доставляет особое удовольствие.
Наверное, ничего нет в мире красивее подмосковного июньского леса. Бредешь по тропе, словно из сказки в сказку: вот завороженным хороводом стоят белые березы; сними с них чары - и они закружатся на мураве, как девушки из знаменитого ансамбля; а из-за хоровода уже выглядывают кряжистыми парнями дубы. Сколько силы затаенной - потягиваются, вывертываются ветвями-руками вверх, кто кого перемахнет; глядишь, а на поляну выбежала елка, и кругом разноцветными огоньками ромашки, колокольчики, словно какой-то великан нес огромный букет да вот и обронил самые диковинные цветы.
А с чем сравнить настоянный на разнотравье и чуть-чуть разбавленный можжевельником да хвойником лесной воздух! И уж конечно, ни один искусный орнитолог не в силах передать даже высококачественной записью голоса птиц в природе.
Подмосковный лес - сказка, которую надо читать медленно и в уединении.
Всю эту красоту я видел, но как бы краем глаза, потому что рядом вышагивал Борис, и мы изощрялись друг перед другом, выкрикивая всякие несуразности. Но вот тропка наша круто завернула влево, и, чтобы срезать угол, мы перепрыгнули через канаву, на дне которой, подернутая ряской, зеленела вода. Траншея. Верст за сорок-пятьдесят от Москвы все леса изборождены старыми, как шрамы, траншеями и окопами.
Выбрав кочку посуше, я прыгнул в траншею - она была мне по пояс - и пригнулся, затаясь.
– Паш! Ты куда пропал?
– обернулся Борька, прошагавший далеко вперед.
Я не откликался.
– Эй, ты где?
– с заметным беспокойством еще громче спросил он.
Я выждал пару минут и что есть силы закричал:
– Ура-а-а! Полундра-а!
– Ладно тебе, хватит дурачиться, - сказал Борька, увидев меня, выглядывавшего из траншеи.
– Подумаешь, окопа не видел!
– Ты поди-ка лучше сюда, - поманил я, - смотри, какой отсюда обзор.
Сколько окопу лет? Можно точно сказать, не спрашивая никого. Расчет простой: подмосковные окопы могли быть вырыты только осенью сорок первого года.
За это время гибкие, тонкие саженцы стали крепкими деревцами, и возможно, что обзор из траншеи был шире, чем сейчас. Но три десятка лет ничто для взрослого дерева, такого, например, как дуб. Кто бывал в селе Коломенском, видел, наверно, дубы, которым уже шестьсот лет. По сравнению с ними деревья, что столпились возле траншеи, - малыши.
Значит, вот эта корявая, изможденная липа видела солдат в касках, что выжидали врага. Вернее, они на перекуре между атаками поглядывали на липу: мол, спасибо, маскируешь неплохо. И на березу, что опустила ветки над траншеей. Ну, на сколько могла она подрасти за эти годы? Все выглядело так, как тогда, почти так...
Действительно, любопытное свойство человеческой натуры: дай-ка я погляжу на мир глазами своего предшественника и побуду на том самом месте, где стоял он. Неспроста же в мемориалах или музеях чаще всего задают одни и те же вопросы: "Скажите, и в то время это выглядело так же?"
Людям история дороже в подлинниках, а не в дубликатах. И потому они с детской наивностью ищут место, где Петр I изрек: "Здесь будет город заложен". Потомки Стеньки Разина лезут на утес, чтобы глазами вольнолюбивого предка глянуть на Волгу. Таких мест по всей нашей Родине сотни, тысячи. И хотя несоразмерны по времени и различны по значимости экспонаты - ржавая кольчуга и продырявленная солдатская каска минувшей войны, - их соединяет незримый проводок, по которому пульсирует память.