Вепрь
Шрифт:
— Ба! — прозвучало сзади восклицание. — Мой юный друг!
Я резко обернулся. Из чулана вышел Паскевич с распростертыми объятиями. Вероятно, я должен был кинуться в них и пасть на грудь заведующего клубом.
— А я вот с оказией к нашей Ольге Петровне! — Мой отрешенный вид никак не укротил и не озадачил Паскевича. — Да и задремал себе в чуланчике. Пригрелся, знаете. Рак легких. Только теплом и лечусь.
Он по-хозяйски взял из буфета фарфоровую чашку и подставил под кран самовара. Тонкая струйка наполняла ее словно бы нехотя. Не нравился дворянскому самовару
— Вам не предлагаю. — Развернув извлеченный из кармана бумажный пакетик, он высыпал в рот его содержимое и запил водой. — А бубен, что вы ищете, с кабанчиком на обложке, так он в клубе. Среди духовых пылится который уж десяток. Оркестра у нас нет, вот что я вам скажу. Даже с музыкой проводить товарища Фаизова не имеем возможности. Но залп — обязательно.
— Залп?!
— Отдание почестей. — В сообщении Паскевича прозвучали скорбные нотки.
— Залп уже был, — отозвался я мрачно. Подвижности и выразительности, какой обладала физиономия Паскевича, мог бы позавидовать самый одаренный мим. Только что на ней мелькнуло удрученное выражение, и тут же на смену ему пришла целая комедия масок.
— Бубен-то казенный, — забормотал Паскевич весьма озабоченно, разгуливая по комнате. — Культурный памятник, будь он проклят. Охраняется государством.
Чувство долга, подкрепленное игрой желваков, боролось в нем с тороватостью, блестевшей во взоре. Печать сомнений размывалась на фиолетовом челе приливами щедрости. Я с любопытством наблюдал за схваткой, пока щедрость не повела в счете и не победила по очкам.
— Эх! — вскричал Паскевич. — Да бес с ней, с отчетностью! Семь бед — один ответ! Презентую! Нынче же презентую! Идемте! Лишь тот посмертных почестей достоин, кто каждый день идет за них на бой!
Заведующий поманил меня, направляясь вон из комнаты. Я подошел к Ольге Петровне, наклонился и поцеловал ее украшенное рубиновым браслетом запястье.
— Наденете, когда час пробьет, — прошептала она еле слышно, сунув мне в руки свитер. — На нем кровь не видна.
Паскевич нетерпеливо переминался у двери.
— Что же вы, друг мой? — воскликнул он. — Или раздумали? Отличный бубен! Работы старых мастеров! Сам бы на нем играл, да легкие не позволяют! Позвольте откланяться, Ольга Петровна! Дела!
"Какой час она имела в виду? — недоумевал я, направляясь к поместью в сопровождении Паскевича. — Час как таковой или конкретно сегодняшний?" До назначенного времени оставалось еще часов шесть.
— Слушайте и запоминайте, — нарушил молчание Паскевич. — Барон Унгерн фон Штернберг Роман Федорович, есаул Забайкальского казачьего войска. Упорный враг. Произведен самозванцем Гришкой Семеновым в генералы за то, что резал бойцов революции. Командовал Конно-азиатской дивизией. Узурпировал власть в Монголии. Отличался коварством и жестокостью. "Берг" в переводе с немецкого значит "гора". Мы ее срыли.
Целину, отделявшую Пустыри от поместья, нам удалось пересечь без особенных затруднений. Две колеи, проложенные
— На интерес резались, — ехидно заметил он. — Товарищ Пугашкин продул ящик пива товарищу Евдокии Васильевне.
Мы почти уже дошли. Освещенное лунным светом поместье, распахнув крылья, как давеча Паскевич свои объятия, дожидалось нас в конце аллеи. И тот момент оно было похоже на дохлого краба.
— Кстати, о медицине, — обратился я к спутнику. — Вы про доктора ничего не сказали.
— Про доктора, — Паскевич замедлил шаг. — А что про доктора?
— Про барона и доктора.
— Ах, вот мы о чем? И какая же сорока принесла вам на хвосте информацию?
— Сорока? — Я невольно усмехнулся. — Очень вы проницательны, друг мой.
В который уж раз моя беспечность обернулась трагедией. Впрочем, не стоит забегать.
— Про доктора, значит. — Лицедей Паскевич, будто набравшись решимости, обнял меня за талию. — Ладно. Открою вам карты. В хайларском гарнизоне был наш человек. Доктор Григорьев. В задание его входила дискредитация барона и вообще белого движения. Он должен был вызвать мятеж среди ассирийцев, бурят и прочего сброда, обманутого Унгерном. Миссия доктора, к сожалению, провалилась. Расстрелян военно-полевым судом по приказу барона. Увековечен.
Чем и где "увековечен" вышеназванный миссионер, Паскевич не сообщил.
— Так это не Белявский? — разочарование мое было столь искренним, что бывший чекист расхохотался.
— Ох, вы меня удивляете, молодой человек! — Ключ в его пальцах, обтянутых замшевой перчаткой, долго не мог найти замочную скважину. — Ох, вы меня удивляете! Ох…
Он вдруг схватился за бок.
— Еще и почки, — произнес, отдышавшись, Паскевич. — Еще и почки. У вас почки здоровые?
— Не жалуюсь.
— Это пройдет! Однако поторопимся!
Духовые инструменты были свалены в кучу посреди каморки с ободранными сырыми обоями. Инструментов там хватило бы на сводный военный оркестр. В поисках бубна Паскевич минут пять гремел медными трубами, литаврами и тромбонами. Наконец он извлек из развала фамильную реликвию Белявских. Бубен выглядел примерно так же, как он был описан в "Созидателе". С невольным трепетом я взял его в руки. Да. Это был он.
— Колотушку не желаете?
— Колотушку?!
Паскевич подал мне колотушку от большого барабана, похожую на учебную противотанковую гранату.
— Сподручнее пыль веков из экспоната выколачивать, — пояснил он, вытирая ладони ветошью. — И звук дальше распространяется. Небось кабан тоже глуховат. Не первой молодости кабан. Между нами, они вообще от рождения на ухо туги. Свойство организма.
В смущении я сунул колотушку за пазуху и, не простившись, вышел из каморки.
— Счастливой охоты! — крикнул мне вслед заведующий.
"Вот сукин сын, — подумал я, прижимая к груди магическое произведение кустарного промысла. — Все знает".