Вепрь

Егоров Олег Александрович

— Нам не дано предвидеть собственных перевоплощений, — начала она, глядя незрячими глазами куда-то в прошлое. — Садитесь-ка рядом, Сережа. Послушайте. Когда мы повенчались, он обращался со мной очень предупредительно. Но любил он только лошадей. Нас обвенчали для продолжения рода. Так решили наши отцы. Миша спал отдельно. Все дни он проводил на конюшне и в скачках. Однажды он сверзился с необъезженного жеребца, и у него после сильного ушиба головы начались эти ужасные припадки. Характер его портился. Он стал гневлив и злопамятен. Всякий пустяк выводил его из себя. Когда Миша положил, что ему надо быть полезным членом общества и уехал учиться в Москву на ветеринара, все мы, включая прислугу, вздохнули с облегчением. Поначалу показалось, что он вернулся другим — энергичным и бодрым. Лечил крестьянскую скотину, начал какие-то исследования и опыты. Его интересовали тайны мозга. Увлеченный прогрессивными идеями, он мечтал обнаружить подлинный движитель нашего существования. В моде была ревизия православных догм. Не обошла она и Михаила. "Душа, или, по определению антиков, логос, существует, — утверждал он. — И она есть не что иное, как частица привнесенного вселенского

заряда, толкающего всю жизнедеятельность наших органов, подобно тому как энергия пара толкает по рельсам локомотивы. Но исполняет он и побочную человеческой природе задачу. Привнесенный извне, заряд сей автономен от нашего естества и выполняет совершенно чуждую нам функцию. Так он и говорил: "автономен". Он столь часто рассуждал сам с собою вслух, повторяя без конца свои навязчивые термины, что я запомнила их наизусть. Идею эту он изложил в диссертации "Основы жизни и пути ее продолжения". Миша был честолюбив, но вовсе не глуп. Гипотезами своими он ни с кем из авторитетной профессуры делиться не стал, полагая, что его отнесут к чудакам и дилетантам. Анатомической "камерой хранения", заполненной логосом, он считал какие-то нейросекции в глубинах коры головного мозга. Одна из его научных фантазий состояла в том, что человек есть зоологический носитель, собирающий в процессе жизнедеятельности эмоциональную информацию, которая в совокупности и составляет сущность каждого индивида. В подобный "сбор" входит все: воспоминания и впечатления, зрительные образы, снятые, проявленные и закрепленные в сознании через посредство глаз-фотокамер, записанные, словно бы на граммофонную пластинку, запахи, шумы — словом, все мысли и впечатления". Но, как и у всякой живности, органические детали наших тел стареют, изнашиваются или повреждаются в процессе эксплуатации. По окончании индивидуального цикла или в результате необратимых физических повреждений бионосителя, вызывающих остановку сердца, внеземной заряд, расположенный где-то между полушариями, выгребает из нейросекции весь имманентный улов и покидает оболочку, растворяясь во Вселенском Разуме. Нет, Миша не был еретиком или богоборцем. Скорее, прагматиком, со всеми его нелепыми теологическими корректурами. Он утверждал, что Бог питается нашими пережитыми впечатлениями, пожирая их, как Сатурн пожирал своих детей. Но Миша умудрился из вульгарной домашней гипотезы вырастить исключительно дьявольскую мысль. Суть ее состояла в следующем. Если усыпить бдительный логос в самом зародыше и если придумать механику перекачивания "сбора личности" в новый бионоситель, то любой продолжит свое бренное бытие. "Много званых, да мало избранных?! — кричал он бывало, носясь по коридорам. — Не льют молодое вино в старые мехи?! А старое вино в молодые мехи — как?! Мы сами будем избранных оставлять! Они нам самим надобны! Скоро война с германцем! Представляешь, а Скобелев — жив! С его-то опытом!" — "Но отчего же тогда не Пушкин? — возражала я. — Отчего ж не Горчаков?" — "Да оттого, что ты — дура, Оленька! — сердился Михаил. — Нам колонии нужны, а не дипломаты! Попов тоже ни к чему! Мощная промышленность и наука! И сильная власть! Вот цель моего предприятия!"

Судя по рассказу Ольги Петровны, идеи эксцентричного помещика со временем изменились весьма незначительно. Он одержимо стремился победить Господа на том поле, где даже Люцифер не преуспел. Поразительно заносчивый старик. Но что-то ему удалось. Каким-то образом он нащупал слабое звено в естественном порядке вещей. Иначе хрен бы его столько лет обихаживали большевики. Когда-то он совершил скачок, заставивший сделать его открытие сверхсекретным. Но потом, как я понимаю, затоптался на месте. И вот среди чахлых сельских детей родился "артефакт". Захарка. Кто-то взглядом вилки гнет и стаканы двигает. Кто-то — читает сквозь стену. В чем же заключалось особое свойство Захарки — этого я не знал. О том было ведомо лишь покойному ныне академику.

— Началась война с германцами, — продолжая свой рассказ, Ольга Петровна затеяла распускать какую-то шерстяную юбку оттенка дубовой коры, — Миша хотел волонтером, но медицинская комиссия его отклонила. Тем не менее он уехал в санитарном поезде братом милосердия. Это ведь после термидора милосердие закончилось, а тогда еще было. Иногда он писал. Вскоре познакомился на фронте с подъесаулом Григорием Семеновым, прямым потомком Чингисхана, как тот себя назначил. Семенов командовал сотней и вовсю уже был герой. "Отбил в разведке у прусских улан знамя полка, — сообщил Миша в письме, — а позже с одиннадцатью казаками захватил в плен еще уйму германцев, за что удостоен высочайше Георгиевского оружия". Миша был от него в восторге. А Семенову требовался дельный ветеринар. В казачьем войске конь — полбойца. Благоволил к Мише и другой сотник, Роман Федорович Унгерн фон Штернберг. Этот мнил себя потомком Аттилы. Забавно. Однако в январе следующего, пятнадцатого года Миша был ранен осколком шрапнели на позициях, а из госпиталя вернулся в Пустыри. Мобилизация тогда шла беспрерывно. Забрили лоб и одному из двух наших конюхов Сорокиных. Миша ходатайствовал, чтоб его записали в Нерчинский полк барона Врангеля, под началом которого воевали Семенов и Штернберг. Закройте рот, Сережа. Мухи-то спят еще, да и не вежливо.

"Как она просекла? — только дался я диву. — Вот ведь невозможная старуха!"

— Лучше подставьте руки.

Я покорно вытянул руки. Надев на них пряжу, Ольга Петровна взялась сматывать ее в клубок. Рассказ ее между тем продолжился:

— Тут нечему удивляться. Многие будущие вожди наши лично знали друг друга уже тогда. Это бунт их расставил: кому Крым оборонять от красной холеры, кому — Сибирь-матушку. Когда захлестнуло всю империю, Миша вдруг собрался и уехал. Не простившись, уехал. Оставил записку: "Еду к Роману. Доеду ль — Бог весть. Не желаю больше видеть, как эти канальи с лошадьми обращаются". За коней у него сердце, видите ли, кровью исходило. Не за государя нашего, не за отчизну. Разве так можно?

Ольга

Петровна замолчала, поджав губы. Я тоже предпочел держать рот взаперти. Я дожидался, когда она сама соизволит продолжить, опасаясь вызвать ее гнев нарушением церемонии. Кто знал ее правила хорошего тона?

— Вы дурно воспитаны, Сергей, — объявила она примерно через минуту. — Я задала вам вопрос.

— Так нельзя! — выпалил я.

— Какие мы нежные, — язвительно заметила Ольга Петровна. — Уже и обиделись.

— Мой ответ, — поспешил я ее успокоить. — Вы спросили: "Разве так можно?" Я ответил.

— Ах, это, — она было смутилась, но мигом нашлась. — Не вам судить. Кони тоже заслуживали. Вы ведь не знаете, как эти скоты с лошадьми обращались. Примерно неделю спустя после его внезапного отъезда прибыла с обыском красная охранка из волости. Эти субчики перевернули весь дом и утащили все Мишины бумаги. Диссертацию тоже. Но Миша вернулся только в двадцать четвертом. И не один. Его сопровождали молодые люди в кожаных картузах, братья Обрубковы. Миша стал совсем чужой. Он желал непременно совершить революцию в медицине. Мало ему было революций. Сына я родила полгода спустя, как он в сибирский вояж пустился. К Мишиному возвращению Андрею уж пятый год шел, но мы нашего супруга впредь не интересовали. С мандатом от какого-то важного якобинца и двумя маузерами братьев Обрубковых он вернул пол-усадьбы, загнав комбед своего конюха Сорокина в левое крыло. Какие там революционные опыты ставил мой муженек, в Пустырях было неведомо. Братья Обрубковы иной раз пригоняли со станции подводу с опечатанными коробками и ящиками. Нас с Андреем оставили в покое, слава Богу. Даже освободили от вступления в сатанинский колхоз. Мы жили огородом и коровой. Гаврила Обрубков, младший из братьев, снабжал нас зерном и деньгами. "Это — от советской власти, — пояснил он мне, когда я по первости отказалась. — Ваш муж особо ценный работник науки. Сам товарищ Сталин его санкционировал". Ну что ж, голод — не тетка, глаголет мужицкая пословица. Андрей, подрастая, отдалялся от меня. Сначала — пионер. Потом — комсомолец. В академию сельскохозяйственную поехал учиться. А там и взяли его как чуждого элемента. Взяли бы и раньше, и меня бы взяли — аресты начались уже в конце двадцатых, — но, видно, имя профессора Белявского охраняло нас до поры. В тридцать восьмом все изменилось. Арестовали даже Федора, старшего из Обрубковых. Со своими они разделывались еще беспощаднее. Андрюша-то вернулся из лагерей по реабилитации, а Федора расстреляли. Репрессии захлестнули весь их мир свободы и равенства. Но эксперименты Михаила тогда же дали результат. Во-первых, в Пустырях объявился известный вам Паскевич. При Ежове он был важной шишкой и догадался, бестия, когда себе выхлопотать командировку по научной статье. Якобы Михаил, знакомый с ним еще с гражданской смуты, рекомендовал его как руководителя научного проекта. Во-вторых, в окрестностях села объявился этот черный дьявол. Он убивал людей, как тварь, наделенная разумом. Я и сообразила, что Миша покопался в его мозгах. Так этот вепрь, Серж, извольте, потом держал в страхе весь колхоз. Он бы и Андрея моего растерзал, если бы не ваше участие. Сейчас Андрей в отъезде, но вы непременно подружитесь с ним, когда он вернется. Я уверена. Между вами есть сходство. Да и Настю он любит самозабвенно. Ведь Анастасия у него поздний ребенок. Ему было сорок два, когда Анастасия-то родилась.

Мне стало неловко ее слушать. Я понял, что в смерть своего сына Ольга Петровна не верит до сих пор. Но я не представлял, как уйти от опасной темы. Ольга Петровна, души не чаявшая в Андрее, казалось, готова была говорить о нем бесконечно. Ее суровые черты словно канули. На лице ее появилось то нежное выражение, какое свойственно матерям, не имеющим иной в жизни радости помимо детей.

— Вы не читали "Созидателя"? — почти оборвал я излияния Ольги Петровны.

— "Созидателя"? — она сбилась и нахмурилась. — Может быть… Это не Мережковского сочинение?

— Нет, не Мережковского.

— Пожалуй, запамятовала, — она печально улыбнулась. — Неловко напоминать вам об этом, но я давно уже не читаю.

— И Настя о нем ничего вам не сказывала? Старуха покачала головой.

Полагаю, что генерал Паскевич свой труд, подписанный псевдонимом Димитрий Вацлавич Белявский, сунул в семейных архив задолго до рождения Насти, а уж она сама, став библиотекарем, потрудилась найти "монографию" этого Лжедмитрия. Сказка о вепре как-то примиряла Анастасию с гибелью отца, делая ее не такой бессмысленной. Если Андрея Михайловича погубил на охоте не просто лабораторный секач, а фамильное проклятие, то здесь — рок, и ничего не попишешь.

Тарахтение мотоцикла на улице возвестило о прибытии моей невесты из района.

Обрубков

Гаврила Степанович не ехал, и мне пришлось вернуться к обязанностям. Через два-три дня после ареста серийных убийц Ребровых сельская жизнь вошла в свою разбитую колею: ограниченный контингент лубянских эмиссаров копошился на приусадебном участке, Дуся торговала портвейном, бабы хлопотали по хозяйству, уцелевшее мужское население бурно критиковало у магазина все что ни есть, и так далее. Оборотистый Чехов окучивал тюльпаны в низкорослых парниках, издали похожих на палаточный лагерь суворовцев. Не за горами была выездная торговая сессия по случаю Восьмого марта, происходившая на каком-то столичном рынке и, по сути, обеспечивающая Чехову беззаботное существование до новогодних торжеств. Я поил молоком Банзая и кормил Хасана похлебкой, сваренной из коровьего вымени. Корм для моих питомцев доставлял мне Филя из Березовой. Прочее время я проводил с Настей и Ольгой Петровной, обсуждая планы будущего.

Вежливый молодой человек, назвавшийся Вадимом, принес из усадьбы трудовую книжку Анастасии Андреевны. Там была проставлена дата увольнения по сокращению штатов, узаконенная чьей-то подписью и печатью.

— Многих сократили? — поинтересовался я иронически.

— Закурить есть? — ответил Вадим вопросом на вопрос.

Нарочито предупредительно я вытряхнул из пачки сигарету.

— Кури. — Вадим развернулся и, насвистывая мотив песенки "Про зайцев", оставил меня в совершенном восхищении.