Верь мне и жди
Шрифт:
Мы скорбно помолчали.
— Господи, как же жить-то теперь я буду? — вдруг воскликнула Марина и завыла, запричитала, как древние плакальщицы: — Да за что же мне это мучение-е? Да как же я теперь на свет-то божий смотреть буду-у? Да зачем же мне теперь жить-то, сиротинушке бедно-ой?
Я тоже завыла, зарыдала вместе с ней, вспомнив все свои беды и несчастья. Незадачливая любовница плакала о том, что ее мужчина женат, а я плакала о муже, влюбленного в другую. Какая она, жизнь…
Еще две недели мы жили у моря, отчаянно грустя и, как это ни парадоксально, наслаждаясь бархатными денечками, купанием в море, притихшем в ожидании штормов, теплыми, мягкими вечерами… Вокруг разливалась зрелая нега, томление в предчувствии бурь. И мы тихо перетекали изо дня в день, печальные и скорбные, но живые. Даже какие-то просветленные. Мы старались не думать о том, что ждет нас в Москве, но ближе к отъезду все чаще вздыхали.
Не думать о тебе я не могла: разве что с окончательным помутнением рассудка. Ты был со мной, во мне, навсегда. Марина много молчала, но я видела, как она тоскует. Скрипка ее рвала мне душу. Марина часто уходила гулять одна — верно, туда, где прежде гуляла со своим возлюбленным. А я в это время слушала твои песни, твой голос, создавая полную иллюзию твоего присутствия. Только один раз я прослушала диск группы «Коловрат», после чего не могла дышать, двигаться, говорить. Марина спрятала его от меня подальше.
Частенько мы ходили вместе на Центральную площадь слушать оркестр. Однажды Марина взяла с собой скрипку и, попросив музыкантов поддержать ее, целый час играла свои любимые произведения. Люди на площади сначала недоумевали, потом неистово аплодировали и просили еще. Я в который раз уже изумилась ее таланту и почувствовала нечто похожее на зависть. Будь у меня такой талант, все было бы по-другому. Так мне казалось. Уверена, ты оценил в своей нимфе прежде всего ее дар, а потом уж и все остальное. Да, я что-то писала, но больше для себя, никто не читал моих произведений. Может, все же попробовать написать роман и отдать его на суд Олегу? Вдруг получится опубликовать его и у меня появится интересное дело? Как знать, возможно, Марина права и тогда я стану менее зависимой от тебя?
С тех пор эти мысли все чаще посещали меня. Я смотрела на Марину и понимала: не будь у нее скрипки, не миновать бы ей депрессии. Есть вещи, которые равны по силе воздействия и часто взаимозаменимы: вера, любовь, творчество… Марина давно уже твердит мне об этом. А я знала одно: в Москву нужно вернуться с каким-то решением. Казалось, найди я это решение, все станет просто. Не так мучительно будет возвращаться домой, я буду сильнее, терпимее.
Как-то мы сидели поздно вечером на кухне, пили вино, молчали. Оставалось всего два дня до отъезда, и это обстоятельство изрядно портило нам настроение. Не то чтобы так постыла была Москва, нет. Мы даже соскучились по родному городу. Не хотелось возвращаться в одиночество и к мукам любви. Здесь все смягчалось, оживлялось иллюзией присутствия любимого человека (с Мариной происходило то же, что и со мной), обретало характер ностальгической грусти, которая наполняла душу, а не иссушала.
— Может быть, нам никто и не нужен? — сказала вдруг Марина, и я вспомнила давнее Катино откровение.
В ответ только вяло пожала плечами.
— Что может быть лучше свободной творческой жизни? — продолжила свою мысль скрипачка. — Сама себе хозяйка, ни от кого не зависишь в своих настроениях, голова свежа и просторна, сердце открыто для разных чувств, для восприятия искусства.
Она в задумчивости вертела в руках бокал, потом подлила вина и выпила.
— А то ведь просто беда! Наваждение какое-то! Что ж мы, как курицы безмозглые, так ведемся на их штучки?
Глаза ее при этом подозрительно блестели. Она отвернулась. Потом принялась за меня:
— Тебе надо писать! Ты можешь, я уверена. Начни что-нибудь большое, значительное. Да хоть свою историю любви напиши! Бьюсь об заклад, у тебя получится захватывающий роман!
Я посмотрела на нее с сомнением:
— Да как можно об этом писать? И Коля мне не простит…
Марина возмутилась:
— Коля, опять Коля! Где же твое собственное «я»? Где твоя личность? Здесь я увидела, какой ты можешь быть, когда не бредишь Красковым. Легкая, свободная, обаятельная, красивая. Мужчины за тобой ходят, как дети за Крысоловом.
Я удивленно смотрела на подругу: она редко выходит из себя. Кажется, Марину несло.
— Однако едва вспомнишь о муже, принимаешь вид побитой собаки. По-твоему, это нормально?
Марина словно заглянула мне в душу. Она угадала то, что я сама еще не до конца осмыслила. Я была близка к решению… Когда прощались с морем, с горами, с немногими знакомыми соседями, я укрепилась в нем.
Любимый, я поняла, что должна уйти от тебя. Да, должна уйти сама, без объяснений, не обличая тебя в неверности. Просто отпустить тебя к твоей любви. Мне так хотелось, чтобы ты был счастлив!
Хорошо, что мы ехали поездом. Было время для привыкания к перемене климата, образа жизни, настроения. Я ничего не сказала Марине о своем решении. Заверила только, что начну работать над романом, она вполне удовлетворилась. В дороге мы ничего не ели, кроме фруктов, которые портились быстрее, чем мы их съедали. Целый ящик фруктов везли в Москву. Вернее, Марина везла для мамы, мне-то некому. Ты, я полагала, давно уже где-нибудь на Тибете, поэтому и не звонила больше и даже не заряжала свой мобильный телефон, забросив его далеко в сумку.
На сей раз мы ехали в купе вдвоем и благословляли судьбу за это — общаться с незнакомцами не было сил. По соседству с нами располагалось семейство с двумя маленькими детьми. Младший, мальчик лет трех, весьма любопытничал и при всякой возможности заглядывал к нам в купе. Он молча наблюдал за нами, а когда ему предлагалось войти, ребенок мгновенно исчезал. Однажды нам таки удалось завлечь его в свои сети. Малыш с достоинством принял предложенный ему персик, медленно, не глядя на нас, надкусил его и пробормотал:
— Спасибо.
— Суровый мужчина, — улыбнулась Марина и посадила ребенка себе на колени.
Мальчик решительно высвободился, посмотрел на нас исподлобья и направился восвояси. Мы переглянулись с подругой и как по команде протяжно вздохнули, без слов понимая друг друга. Во взгляде, жестах, движениях Марины читалась глубокая тоска по материнству. Со мной все ясно, но за Мариной я никогда не наблюдала особой тяги к детям. Возможно, она сама не знала себя с этой стороны. Любовь пробудила спящие инстинкты…