Вера… Ника… Вероника
Шрифт:
Краска вновь залила Костино лицо.
– Пока все, а дальше увидим. Мы слишком долго были вместе, возможно разлука пойдет нам на пользу.
Вероника встала.
– А сейчас иди, мне пора собираться на работу. Спасибо, что пригнал машину.
Она еще с минуту стояла и смотрела на склоненную голову мужа. В груди ядом разливалась жалость к Косте, к себе, к их прожитой жизни. Но она понимала, что жалость – непрочный фундамент для настоящей семьи, для крепких отношений. Если она сейчас не решится начать новую страницу своей жизни, то уже никогда не решится. Ей многое
– Ты свое слово сказала, теперь моя очередь, – Костя тяжело поднялся. – Но я деловой человек, привык все тщательно обдумывать. Я приду завтра…нет, послезавтра.
Обведя для чего-то глазами все пространство кухни, Костя резко выдохнул и пошагал к выходу. Уже в прихожей остановился, повернулся к сопровождающей его Веронике.
– Юлька знает о том, что произошло?
– Нет.
– Ты ей скажешь?
– Правду нет. Может, сам поговоришь с дочкой? Сам придумаешь причину, по которой мы не будем жить вместе?
Муж долгим взглядом поглядел на жену, криво усмехнулся.
– В благородство играешь? А не боишься, что я наговорю Юльке ужасов про тебя?
– Не боюсь, потому что ты никогда этого не сделаешь. Это ты для других Костя-кирпич, а для меня всегда был и останешься Костей Кирпичовым, другом и рыцарем.
– Ну, мать, ты даешь! «Рыцарем», – передразнил Костя. Потом помолчал и закончил, – А ведь ты меня, Верочка, никогда не любила по-настоящему. Я тебя любил, а ты только позволяла себя любить. Молчи! – предупредил он, увидев, что жена хочет возразить. – Я не чурбан деревянный и не кирпич бесчувственный, у меня сердце есть, а его трудно обмануть. Пока.
Дверь за мужем хлопнула, а Вероника без сил побрела вглубь дома.
– А ведь ты прав, Костик, – проговорила она, проходя мимо зеркала, которое отразило усталую женщину с поникшей головой и безвольно опущенными плечами. Длинные пряди из слабо закрученного узла повисли вдоль лица, придавая ему унылое, обиженное выражение.
Если бы можно было остаться дома, она бы так и сделала. Но ей необходимо было сегодня попасть в театр, решить вопрос с увольнением.
Наверное, впервые в жизни Вероника опоздала на работу.
– Вас уже спрашивали, – встретила её гардеробщица Нина. – Борис Львович не в духе, а на двенадцать совещание назначили.
В другое бы время она бы быстро узнала, в чем дело, но сегодня у неё были другие планы. Она прямым ходом направилась к себе, сдвинула кучу бумаг на край стола. Из нижнего ящика достала пару листов, покрутила в пальцах ручку и решительно написала: «Директору драматического театра…». То ли от волнения, то ли от бессонной ночи и разговора с мужем, рука дрожала, и буквы в строчки ложились криво. К тому же она забыла про очки. Когда она, наконец, про них вспомнила и посмотрела на свою писанину, то без жалости скомкала лист и бросила в корзину. Взяла другой лист и старательно начала выводить положенные слова заявления об уходе. Уже в конце, когда она проставляла дату «12 сентября 2002 года», рука непроизвольно дернулась, и последнее слово получилось с длинным «хвостом».
Она сидела за своим столом, глядела на заявление, которое решало её дальнейшую судьбу, а в душе роились и жалили сомнения. Потом она почувствовала боль, но не в области сердца, как можно было предположить, а в горле. Она несколько раз откашлялась, но боль не проходила, напротив, стала острой. Вероника сжала горло рукой. Где-то краем сознания отметила, что это, по-видимому, результат её вчерашней вечерней прогулки и долгого сидения на крыльце, но уже через минуту поняла, что горло распирают слезы. Нервы не выдержали, и она разрыдалась. Хорошо, что её кабинет находился в самом дальнем конце коридора, и её никто не слышал. Иначе начались бы расспросы, уговоры.
Чтобы выплакаться, ей понадобилось минут пятнадцать. Потом она поднялась, перед зеркалом привела лицо в порядок, освежив его водой из графина. Несколько прядок выбились из общего строя, и Вероника тщательно заправила их. Сегодня она выглядела не лучшим образом, говорило ей зеркало. Все тридцать восемь лет выдавали морщинки на висках, опущенные уголки губ, припухшие веки. А ведь еще недавно она от души веселилась, когда кто-то называл её девушкой или давал не более тридцати. Сегодня же никто не ошибется, определяя её возраст. Ну и ладно! Это не навсегда. Пройдет время, она успокоится, повеселеет, и лицо помолодеет.
Вероника повернулась перед зеркалом боком, заглянула за спину. Потом снова перевела взгляд на лицо. Как говорил один из рабочих сцены Артур Кочьян: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка». Женщина усмехнулась, взяла заявление и, оглядев кабинет, словно уже никогда сюда не вернется, направилась на поиски Бориса Львовича.
Правда, найти режиссера было просто: его громовой голос, иногда переходящий на визг, был верным ориентиром. Она его нашла рядом с гримуборными, он кого-то распекал, иногда ударяя для убедительности кулаком по непрочной двери гримерной. Увидев Веронику Андреевну, Борис Львович растянул губы в нарочитой улыбке.
– А вот и наш светоч! Вероника Изверова собственной персоной! Выспавшаяся, отдохнувшая…Плюющая на всех и вся!!!
Вероника Андреевна без слов протянула режиссеру заявление, а потом прошла в костюмерную, где за заваленным платьями столом пряталась костюмерша Валечка.
– Здравствуй, Валентина. Что это наш милый Борис Львович так расходился?
– Не знаю, Вероника Андреевна. Говорят, он с утра в дирекции был, оттуда пришел гроза грозой. Начал распекать всех, кто под руку ему попал. Слышите, вроде затих?
Но Вероника знала, что это затишье перед грозой. Сейчас начнется.
– Изверова!!!
Бедная костюмерша подпрыгнула на месте и болезненно скривилась – вогнала иголку в руку.
– Может, закрыться, а? А то он сейчас здесь все разнесет.
Валентина глядела на Веронику, спокойно стоящую у окна, и поражалась выражению её лица.
– Вероника Андреевна, у вас что-то случилось? – спросила костюмерша. – Вы сегодня не такая как всегда. С дочкой что-нибудь?
– Тьфу, тьфу, – сплюнула через левое плечо Вероника. – Слава Богу, ничего. Так, семейные неурядицы.