Вера… Ника… Вероника

Мальцева Ирина

– Ой, неужели и у вас такое бывает? Никогда бы не поверила. Все знают, что вы за мужем, как за каменной стеной.

– Да-да, – рассеянно ответила Вероника, а сама все прислушивалась к звукам из коридора. – Кажется, ушел. Ну и я пойду. До свидания, Валентина.

Вероника двинулась к двери, а костюмерша, забыв о поврежденном пальце, недоуменно смотрела ей вслед. Что угодно говори, но Изверова сегодня на себя не похожа. Наверное, с мужем поругалась. А может, заболела?

В коридоре никого не было. Артисты тихо сидели в гримерных, пережидали грозу. Это хорошо, у нее не было ни сил, ни желания видеть или разговаривать с кем

бы то ни было. Быстрым шагом она прошла до лестничного пролета, что вел на второй этаж, легко преодолела крутые ступени и оказалась перед дверью кабинета главного режиссера.

Борис Львович сидел за широким столом, но отвернувшись в угол, где висели старые афиши. Толстые пальцы барабанили по тугому животу, обтянутому серой водолазкой. Он то вытягивал губы трубочкой, то надувал щеки, то часто-часто смаргивал и жмурился, словно в глаз попала мушка. Услышав, что дверь открылась, он не повернулся, но сердито засвистел.

– Добро пожаловать, леди Макбет, – все не поворачиваясь, проговорил режиссер. – Убила ты меня, Изверова, убила. От кого-кого, но от тебя я такого не ждал.

– Какого, Борис Львович? – Вероника прошла через весь кабинет, встала рядом с рассерженным мэтром.

Её заявление лежало на столе. Она взяла его. Это не осталось незамеченным.

– Это что шутка? Розыгрыш? – в голосе режиссера чуть слышно прозвучала надежда. – Это ты так издеваешься над стариком, Изверова?

– Разве я бы посмела, дорогой Борис Львович. Вы же для меня главный человек в жизни, после семьи, конечно. Я никогда не позволила себе разыграть вас или обидеть.

– Тогда зачем это? – Борис Львович, наконец, повернулся к ней и показал на лист с заявлением.

– Это от нервов, поверьте. Шла в дирекцию, а тут вы кричите. Со страху я и отдала вам заявление.

– Боже мой, Боже мой! Она, видите ли, испугалась! Не лги, Изверова. Кто как не я знает, как нелегко тебя испугать. А уж вопли старого режиссера тебе и вовсе нипочем.

– Я не лгу. Я в растерянности. У меня трудное время.

Борис Львович внимательно поглядел на Веронику. Потом поднял свое тяжелое тело, выбрался из-за стола и, взяв Веронику за руку, потащил её к старенькому дивану, стоявшему в кабинету с незапамятных времен и ставший реликвией. В театре говорили, что на этом диване снятся пророческие сны. Главный режиссер никого не допускал к дивану, но все знали, что вначале работы над новым спектаклем Борис Львович укладывался на его продавленные пружины. Может, поэтому ни один спектакль Бориса Львовича не был провальным за все время его деятельности в качестве режиссера театра.

– Садись, Вероника. Рассказывай, что произошло. Что бы ни случилось, этот диван поможет принять правильное решение. Я проверял и не раз. Веришь?

– Верю.

Ей понадобилось около часу, чтобы рассказать о том, что произошло в её жизни. Хотя пришлось сделать экскурс в детство и юность Верочки Изверовой. Борис Львович не перебивал, только изредка менял положение на неудобном диване. Старые пружины зверски скрипели, жаловались на непосильную тяжесть. Вероника сидела на диванном валике и поэтому казалась гораздо выше хозяина кабинета. Со своей высоты ей была хорошо видна огромная лысина режиссера и белая полоска шрама. Историю шрама Вероника знала: начинающий режиссер Борис Шпеер имел привычку дергать веревки, которые во множестве свисали по краям сцены. Идет, идет, увидит конец веревки и обязательно дернит. Вот

такая была привычка, которая в итоге стоила ему разбитой головы. Однажды Борис дернул за веревочку, а на него с высоты рухнула часть декорации. Когда молодой режиссер упал, обливаясь кровью, многие подумали, что конец пришел перспективному, талантливому выпускнику известного театрального вуза. Но, видимо, голова у Бориса Шпеера была крепкой. Через полтора месяца он вновь был в театре, но уже навсегда избавился от привычки трогать что бы то ни было на сцене. А через годы и вовсе предпочитал не сходить со своего места в зале.

Борис Львович слушал Веронику, и злость его проходила. Его ученица выросла и готовилась расстаться с ним. Она выбрала свой путь, и он не станет ей мешать. Хотя чертовски жаль, что она уйдет.

– Почему ты не принесла свои пьесы сюда, не показала мне? Не доверяешь?

– Кому как не вам мне доверять, дорогой Борис Львович. Дело не в недоверии, а в страхе. А вдруг пьесы оказались бы никчемными, слабыми? Я бы со стыда сгорела, выслушивая ваш вердикт. Ведь вы бы меня не пощадили в случае чего?

– Не пощадил бы, – согласно кивнул Борис Львович.

– Вот видите. А от чужих любой приговор выслушать легче. Меня ведь с ними не связывают годы общей работы и дружбы.

Режиссер молчал. Он хорошо понимал Верочку, тем более, что сам в молодости грешил писательством. Но его рассказы так и не вышли в свет – все журналы, куда он их отсылал, словно сговорившись, возвращали ему назад.

– Так ты говоришь, что два театра заинтересовались тобой?

– Да, а вот судьба третьей пьесы мне неизвестна. Пока молчат.

– Ну, так принеси мне. Если я в курсе всего, так чего теперь стесняться, – он легонько хлопнул Веронику по руке. – Не сомневайся, я буду предельно честен и непредвзят.

– Хорошо, Борис Львович, – она облегченно вздохнула. – Я вам домой принесу.

– Вот и славно. Заодно посидим, отметим начало твоего нового поприща. Как думаешь?

– Я бы с удовольствием, да только настроение у меня не то.

– Еще что-то? – кустистые брови Бориса Львовича сошлись на переносице. – Не пугай.

– Я с Костей развожусь…То есть не совсем чтобы развод, а решили пожить раздельно.

– Так, так, – снова забарабанили пальца по животу. – Женщина? Или мужчина?

Вероника опустила голову.

– Вы же знаете, Борис Львович, что все бизнесмены ведут такой образ жизни…

– Стоп, не объясняй. Я все понял. Вместе с деньгами к нашим новым богачам приходит и распущенность нравов. Я прав? – он приподнял опущенную голову Вероники. – Чего покраснела? Не тебе краснеть надо. И правильно сделала, что так и решительно повела себя. Нам, мужикам, только дай послабление, как мы во все тяжкие моментально ударяемся.

Вероника улыбнулась.

– И вы тоже, Борис Львович.

– Э-э-э, голубушка! Это я сейчас старый и толстый, а когда-то за Борей Шпеером девушки толпой бегали. Да и я был не промах. Только в тридцать пять и угомонился, когда свою Амалию встретил. У неё не забалуешь, сама знаешь.

Вероника, конечно, знала строгий нрав супруги Бориса Львовича Амалии Иосифовны. В трудных жизненных ситуациях у неё был веский аргумент в виде деревянной скалки. С этим аргументом были знакомы и соседи, и многочисленные непутевые родственники с той и другой стороны и даже некоторые работники театра, с которыми Борис Львович любил посидеть в рюмочной.