Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.

Дунаев Михаил Михайлович

Можно сказать, что его семейная жизнь освящена Церковью. Так ему-то что от того? Его религиозная жизнь мало отличалась от жизни Облонского или Вронского, или им подобных. "Левин находился в отношении к религии, как и большинство его современников, в самом неопределённом положении. Верить он не мог, а вместе с тем он не был твёрдо убеждён в том, чтобы всё это было несправедливо". Правда, если другие находили утешение в жизненных наслаждениях, то он не мог удовольствоваться и этим. И ничего иного у него оказалось нет.

Именно безверие становится основой внутренних мучений Лёвина, и автор утверждает это прямо, раскрывая его душевную муку через восприятие его души любящей

и чуткой Кити: "Она знала, что мучило её мужа. Это было его неверие…Если бы у неё спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться…"

Начало его нового обращения к Богу связано с его переживанием родов жены, когда он как бы непроизвольно вошёл в молитвенное состояние: "Господи, прости и помоги", — не переставая твердил он себе, несмотря на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обращается к Богу точно так же доверчиво и просто, как во времена детства и первой молодости". Однако, как часто бывает, с исчезновением опасности прошло и это настроение.

Но он уже не может вернуться и к прежнему состоянию. К мысли о Боге его постепенно понуждает поиск смысла жизни, необходимость обретения которого определяется его соприкосновением со смертью, смертью брата, обострённое переживание этой смерти.

Святитель Феофан точно раскрыл ту сторону духовной жизни человека, которую он определил как жажду Бога: "Она выражается во всеобщем стремлении ко всесовершенному благу, и яснее видна тоже во всеобщем недовольстве ничем тварным. Что означает это недовольство? — То, что ничто тварное удовлетворить духа нашего не может. От Бога исшедши, Бога он ищет, Его вкусить желает и, в живом с Ним пребывая союзе и сочетании, в Нем успокаивается. Когда достигает сего, покоен бывает, а пока не достигнет, покоя иметь не может. Сколько бы ни имел кто тварных вещей и благ, всё ему мало. И все, как и вы уже замечали, ищут и ищут. Ищут и находят; но нашедши бросают и снова начинают искать, чтоб и то, нашедши, тоже бросить. Так без конца. Это значит, что не того и не там ищут, что и где искать следует. Не осязательно ли это показывает, что в нас есть сила, от земли и земного влекущая нас горе — к небесному!"

В словах святителя — объяснение и муки Лёвина, и многих подобных ему, и вообще раскрытие одной из важнейших особенностей русской литературы, которая это состояние и это стремление раскрывает на пределе возможностей секулярного искусства. Нетрудно заметить, что святитель опирается в своей мудрости на заповедь Спасителя о собирании сокровищ небесных.

Одолевая муку души своей, Лёвин движим жаждой Бога — и в этом восходит к духовной жизни. Ему выпадает одоление многих соблазнов, препятствий, как эмоционального, так и рационального свойства (довольно обычных на этом пути, нужно признать).

Необходимость жизни для Бога Лёвин ощутил не только разумом, но и душой в соприкосновении с живою верой, обретённой им в народном бытии. Это та самая правда Фоканыча, о которой он узнаёт как бы случайно от случайного же мужика и которая перевернула всю жизнь Лёвина:

" — …Люди разные; один человек только для нужды своей живёт, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч — правдивый старик. Он для души живёт. Бога помнит.

— Как Бога помнит? Как для души живёт? — почти вскрикнул Лёвин.

— Известно как, по правде, пo-Божью. Ведь люди разные. Вот хоть вас взять, тоже не обидите человека…

— Да, да, прощай! — проговорил Лёвин, задыхаясь от волнения, и, повернувшись, взял палку и быстро пошёл прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живёт для души, по-правде, пo-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом".

Сказал ли мужик что-то новое для Лёвина? Несомненно, он мог слышать то же много раз в иных ситуациях. Дело не в новизне мысли, а в ином уровне её восприятия: Лёвин вдруг понимает недостаточность разума при постижении важнейших истин жизни, он устремляется к уровню веры и сознаёт единственную возможность ответа на все мучавшие его вопросы — в пребывании на этом уровне. Вот в чём новизна его осмысления Истины.

Отвергая ограниченность разума, Лёвин приходит к тому, что он знал и прежде: дурно жить ради сокровищ на земле — нужно жить для сокровищ небесных. Душа по природе христианка, и заложенное в ней мешал понять разум. Теперь, освободившись от его гнёта и послушавшись сердца, Лёвин обретает подлинное знание Бога.

И Лёвин окончательно отвергает разум как средство познания Истины — и утверждает для того необходимость веры. Веры, которую он знал с детства

Лёвин приходит к мысли, такой простой и такой сложнейшей, что без Бога жизнь невозможна. Эта истина открыта давно, она известна всем поколениям живших на земле людей, но каждый человек должен в поте лица своего добывать и добывать для себя эту истину. Лёвин именно это и совершил.

Эту веру свою он соединяет теперь с церковным исповеданием. Лёвин обретает наконец подлинное счастье в вере: "Неужели это вера? — подумал он, боясь верить своему счастью. — Боже мой, благодарю Тебя!" — проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыдания и вытирая обеими руками слёзы, которыми полны были его глаза".

Конечный итог духовного искания, которое завладевает душою Лёвина, можно рассматривать как ощущение своего соборного единства со всем бытием: "…вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута её — не только не бессмысленна, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в неё!"

Всё связано со всем. мip так же зависит от духовных усилий человека, как и человек от мipa. Человек призван нести в мip добро — и если понимать добро так, как то открыто христианством (а Лёвин думает именно так), то итоговой вывод толстовского героя вполне возможно воспринимать в рамках идеи соборности.

Не случайно после выхода "Анны Карениной" Толстого обвиняли в славянофильстве.

Но примечательно, что духовное стремление Левина проявляет свою недостаточность, как и у персонажей "Войны и мира", достигающих идеала любви и веры, но не могущих удержать себя в полноте истины.

На это первым обратил внимание Достоевский (в "Дневнике писателя" за июль-август 1877 года) сразу же по выходе завершающих глав романа "Анна Каренина". Сомнение Достоевского вызывает сама неопределённость понятия веры у Толстого. Да, можно, как мы это сделали, сопрягать веру Лёвина с православной соборностью. Но можно, подобно Достоевскому, вопросить: "…Лёвин уверовал — во что? Он ещё этого строго не определил, но он уже верует. Но вера ли это? Он сам себе радостно задаёт этот вопрос: "Неужели это вера?" Надобно полагать, что ещё нет. Мало того: вряд ли у таких, как Лёвин, и может быть окончательная вера".