Вера
Шрифт:
Незнакомец пояснил, что всю жизнь складывал, а семьи не нажил.
Жена и та от водки весной померла.
Так что пускай на дело пойдет.
А работал он в морге и за годы трудового стажа бидончик насобирал.
Тара под самую крышку была полна переливающимся золотом зубных коронок.
С помощью цветных проводов и старой ванны Сулейман-Василий позолотил изготовленный у жестянщика новый купол, нанял армянских работяг из беженцев, и те взгромоздили купол на церковный барабан.
Потенциальные прихожане сбрелись поглазеть,
А Сулейман-Василий радовался за того обрубка, из чьей мертвой челюсти выломал золотой моляр – германское, найденное им в детстве золото, смешавшись со славянскими, татарскими, еврейскими и кавказскими зубными протезами, сверкало теперь в лучах светила.
Впрочем, страсти продолжали кипеть и в крутых купольных боках – в коллекции патологоанатома по удивительному совпадению оказались и два резца ветерана-минометчика, чей выстрел в свое время лишил Суликового найденыша конечностей. Золото былых противников слилось и бурлило, придавая блеска православному наконечнику.
Заново закупленные и вставленные с помощью тех же армян оконные рамы вернули церкви уют. Сквозняки перестали беспокоить, и только ласточка, влетевшая в интерьер по старой памяти, билась о прозрачную преграду.
Как только Сулейман-Василий ни подзывал ее, показывая путь через дверь. Ласточка не слушала и металась.
По шаткой лестнице он взобрался к обессилевшей птичке под свод. Попробовал набросить на нее рубаху, но не поймал, а в следующий миг ласточка, совершив несколько воздушных конвульсий, упала вниз.
В углу стояла необычно украшенная доска – Дева и приложившийся к ней Сын, вырезанные Сулейманом-Василием из распрямленного консервного металла.
Лики из белых джин-тониковых изнанок, нимбы тушеночного золота, оклад – кока-кольные кружева.
Стоя над мертвой ласточкой, Сулейман-Василий понял, что ему никогда не позволят разместить подобное в церкви.
И он вдруг ясно увидел, что своей реставрацией задушил церковь, законопатил. Превратил в толстозадую утеплившуюся бабу.
Когда он завершит работы, епархия назначит настоятеля.
Стены увешают блестящими вещицами и лакированными картинками.
Повсюду станет ладан, шепот и причитания.
Обильное летом, скудное зимой, поползет обретшее богобоязнь население, которое недавно в одиночку и сообща крушило кладку на собственные нужды.
Подъедут хозяйственники, благодетели из администрации, которые для Спасителя строят, как для себя.
Выровняют, зашпаклюют, облицуют, разрисуют.
И сделается его церковь офисом самой уважаемой добывающей конторы, ресурс которой, в отличие от нефтяных и газовых, неисчерпаем.
И пойдет молельная гульба.
И начнут прихожане осенять свои тела щепотками крестных знамений.
И потекут доходы, налогами не облагаемые.
Вспомнился виденный когда-то в музее египетский гроб. Нарядный и обделанный, разукрашенный изнутри узорами и заклинаниями.
И
Сам себя в гроб упрятал, бинтами обмотал и поверх бинтов, поверх своего живого лица кукольное, застывшее намалевал.
С ним случилось нечто вроде обонятельной галлюцинации, мерзость ударила в ноздри, кислород иссяк.
Стало тесно.
Закупоренность и пристойность душили.
Вхолостую хватая ртом, он вывалился во двор и, оказавшись вне стен божьего ПМЖ, долго не мог надышаться. А когда надышался, вера тотчас ушла из его жизни.
Это он тогда разорвал журналы политинформации и настольные игры.
Он вошел в церковь и подручными предметами принялся колотить окошки.
Вера нужна сомневающимся, а он больше не сомневался.
Он впускал в церковь простор, и вера уходила из его жизни.
Явились дети, проснулись работяги-армяне, приплелся отставной сотрудник морга.
Они смотрели на него, не догадываясь, что после годов исканий и служения, ревности и борьбы Сулейман-Василий наконец осознал, что никакого Бога ни на земле, ни на небе нет, и в тот самый миг узрел Его.
Даты сменялись быстро, Сулейман Федорович так в гости к дочери и не собрался. Старые знакомые, не желая знаться с идейным расстригой, отдалились.
Хорош, на старости лет церковь погромил, от истинного Бога отказался. Всегда, небось, сомнения в душе таил. И когда алтарником прислуживал, и когда исповедовался, и на Святом Причастии. Дело бы следовало завести, чтоб неповадно было.
Превратившись в обычного одинокого пенсионера, оставшись один на один с повседневностью, Сулейман Федорович полюбил захаживать на рынок.
В рыбных рядах лежали оковалки разрубленных семг, громадные блямбы камбал, стальные кладки форелей.
Мясной ряд был точно кремлевская стена, красно-белым – гранит говядины и мрамор сала. Младенческие тела поросят, арфы ребер на крючьях, рогатые освежеванные головы с бильярдными шарами глаз, исполинские слизняки языков, кукиши мозгов, рогатки куриных лапок и куриные эпилированные тела сообщали, что милосердие если и существует, то не на пустой желудок.
Пресыщенные пни с вонзенными топорами набухли кровью.
Молочный отдел был настоящим островом мира в океане смерти. Повсюду марля и бумага. Все белым-бело, и опрятная старушка, на переднике ни пятнышка, моет сито под струйкой.
Вегетарианские прилавки накатывали с обеих сторон разноцветными валами. Раскроенные и целые арбузы, мешки с сокровищами сухофруктов, плетеные шкатулки ягод. Эллипсоиды дынь, сгустки астраханских помидоров, россыпи винограда.
Рынок в те бедноватые времена был очагом настоящего продовольственного разгула, и неудивительно, что именно там Сулейман Федорович нашел ответ на все свои вопросы. В цветастом мире фруктов и овощей оставленный дочерью отступник обрел новое вдохновение.