Вера
Шрифт:
С того дня Мишка сопровождал Веру и катал на мотоцикле, собранном им из разрозненных деталей. Поездки оглашались лаем кудлатого бобика, преследовавшего Мишкину тарахтелку.
Она рассказывала ему о художниках, подсунула книжку с репродукциями Лотрека, справедливо полагая, что наивернейший путь мужчины к живописи идет через уличных девиц.
От образования Мишка отказался, мол, он для этого слишком энергичный, на месте сидеть не может, лучше поотжимается, или на мотике погоняет, или вон ее, Верку, вдоль всей улицы на руках туда-обратно десять раз бегом.
Если они возвращались со стороны
Вера боялась отца, но тот был слишком увлечен церковным зданием. Он вообще Веру не донимал, только однажды, еще весной, наткнувшись в грязном белье на трусы с малюсеньким, но сразу бросившимся в глаза пятнышком, вдруг взбеленился. Как она смеет разбрасываться трусами, и почему он должен видеть эту мерзость. Из него хлестало, как из пробитой трубы, и он не замолк, пока последнее хриплое «да как ты смеешь» не вытекло изо рта.
Ее взросление он тогда посчитал предательством, понимал, что глупо, но ничего поделать с собой не мог. Вспоминал, как обнимала его, называла папочкой, уверяла, что они всегда будут вместе, что она от него никуда и никто им больше не нужен. Только она и папочка. Знал, что будет иначе, но не спорил и ничего ей не запрещал, мальчиков не отваживал, и только крохотное пятнышко, ему не предназначавшееся, ненароком подсмотренное, его взорвало.
Тогда Вера впервые сбежала. На электричках покатила в сторону Ягодки, засветло не успела, заночевала в подъезде возле вокзала, продрогла, едва увернулась от по-вратарски растопырившего руки пьянчуги и на следующий день предстала перед измученным раскаянием и тревогой отцом. Но то случилось раньше, ничего подобного он себе больше не позволял, предоставляя дочери свободу, которую она порой принимала за его к ней безразличие.
Портрет успел просохнуть и украшал Мишкину комнату. Бабка ворчала про баловство, но он поставил портрет на самое видное место, на старый телик на тонких ножках, и не без самодовольства собственное изображение рассматривал. Победа близилась.
Однажды поздним вечером, когда все одушевленные, убаюканные ужином и самогонкой, уснули, Вера и Мишка привычно сидели на поваленной иве возле пруда. Вера задрала голову и увидела, как далекий самолет белым стежком скрепляет облачную прореху, из которой бесстыдно светит зафутболенная на самую верхотуру луна.
Когда шли мимо церкви, Мишка предложил зайти и завалился на Веру, поцелуем преградив путь к сопротивлению.
Он втолкнул ее под своды и опрокинул на пол. И стал хватать вожделенные части ее тела. Принялся стаскивать и пробрался.
В ее ноздрях мелькнул запах гнили, лунный свет выявлял на облупленных стенах человечков с золотыми кругами вокруг голов. Точно такой круг ей когда-то сделали к Новому году в детском саду.
Желтый, картонный, был обшит мишурой.
Крепился резинкой к подбородку.
Неприятные ощущения сдули истому, Вера стала защищать то, что принято называть честью – дрыгала ногами и ухитрилась применить прием самообороны, которому научила одноклассница.
Мишка воспринял без юмора и ответил кулаком.
Голова ее мотнулась бровью о кирпич.
Кровь полилась изрядно, но он так увлекся, что не заметил.
Потом,
Она подтянула штаны и сказала, чтобы он не волновался, с ней все в порядке, а завтрашняя прогулка отменяется.
Перед тем как войти в избу, Вера снова посмотрела наверх. Облака рассеялись, и остались только исколотая, вся в дырках звезд, тьма и неприкрытое, безупречное очко луны.
Отец не заметил повреждения на Верином лице, чем с одной стороны уязвил, с другой избавил от утомительных расспросов. Лето, а с ним и средства подходили к концу. Поступив в следующем июне в высшее учебное заведение, Вера в Ягодку больше не поехала.
В те времена шкура отечества начала трещать по линиям рек и, особенно, гор. Ее подгрызала национальная гордость некогда братских народов, давние обиды и годами смиряемые амбиции.
Многие покидали вчера незыблемую, а ныне ходящую под ногами почву, ища не то чтобы рай на земле, но свежего ветра, морских берегов, круизных лайнеров, зеленых коктейлей, вечерних платьев, белых смокингов и всего того, что здесь традиционно или не сыщешь, или дурно скроено.
Одним ягодинским летом Вера нашла птенца ястреба. Она выхаживала его несколько дней, но потом птенец все равно разинул клюв и больше не закрывал. Держа его еще живого, Вера увидела, как по руке ползет блоха-пероед. Блоха оставляла птенца, чуя его скорую кончину. Так и граждане, предчувствуя гибель государства, бежали кто куда. В числе таких оказалась и Вера. Не закончив учебу, она отбыла за океан и порядочно задержалась, просрочив визовые сроки.
В младшие школьные годы из соседнего дома эмигрировала целая семья. Тамошний мальчик, готовясь начать совершенно иную жизнь, в последние дни перед отъездом раздавал игрушки. Он излагал планы будущего быта развесившим уши дворовым, одаренным юлой, мячом, велосипедным насосом или еще каким детским предметом.
Говорил он точно заказчик, отправляющийся принимать работу прораба, устраивающего человеческие жизни.
Веру, наделенную тогда несколькими пластмассовыми кеглями, особенно поразила его затея с лифтом в шкафу. Отъезжающий мальчик обещал, что непременно заведет себе такой лифт.
Заходишь в комнату, там обычная обстановка и, разумеется, шкаф. Только шкаф не простой, а с тайником. Задняя стенка отодвигается, а за ней лифт, способный обеспечить тайное исчезновение или, наоборот, появление хозяина.
Вера отнесла никчемные кегли на помойку, а от чужой мечты о лифте в шкафу избавиться не смогла. Глядя на старый, когда-то принадлежавший монетному красавцу гардероб, она фантазировала, как дверцы распахнутся и откроется таинственный путь.
Возносясь вместе с ревущим «Илом» от исчерканного черным бетона отчизны, Вера полнилась мыслями о чудесном мире, который откроется ей в одном из шкафов далекой земли. Спустя недолгие месяцы, таская грязную посуду, убираясь в чужих квартирах, выгуливая домашних питомцев, она часто думала о том, сколь нелепа была мечта взбудораженного отъездом мальчишки. Ничего, конечно, не осуществилось, и живет он наверняка в одном из малоэтажных сооружений дальнего Бруклина, где не то что тайных, а вообще никаких лифтов в помине нет.