Вера
Шрифт:
Вряд ли можно инкриминировать Вериным терзателям какую-то особенную жестокость. Жестокость – осознанный выбор, а эти действовали согласно пусть дикой, пусть подзабытой и отчасти придуманной заново, но традиции. А разве имеем мы право укорять за соблюдение традиций? Кроме того, отдельные люди не должны отвечать за пороки целых народов.
Вера по своей природе мученицей не была и к подобному никогда не стремилась. Она не просила о пощаде и не сопротивлялась потому, что для нее вдруг сам собой разрешился вопрос, тревоживший с детства.
Отец и мать говорили, что Бог повсюду, и это пугало. Вера боялась увидеть Бога под кроватью, на потолке или в шкафу. Ей казалось, что Бог может выскочить сразу со всех сторон со своей любовью и нотациями. Когда Вера повзрослела, страх этого непостижимого всеприсутствия продолжал иногда охватывать ее. В такие минуты она слышала шаги и шорохи, и это ввергало в такие психо-неврологические пучины, из которых удавалось выбраться только при помощи препаратов, отпускаемых по рецепту. Бог походил на одного из незнакомых уличных парней, которые липнут сначала с комплиментами, потом с приставаниями, потом, злясь на ее безразличие, с оскорблениями и угрозами. Теперь же она почувствовала, что Бог наконец отвязался, оставил ее в покое, как отец когда-то привел в школу и отпустил, и дальше она шла сама, а отец смотрел издалека и улыбался, и она сначала оборачивалась и видела его, а потом уже не видела.
Тут и явился голубь. Врезался в окно.
Видимо, перепутав отраженное небо с натуральным, пернатый бедолага на всем лету треснулся башкой, оставив на стекле красную капельку.
Привлеченные ударом, палачи принялись расталкивать друг друга, чтобы рассмотреть сидящую на карнизе птицу.
Голубь спорхнул вниз, в закоулки двора, но его появление не прошло бесследно. Оправившись от испуга, шумно обсуждая событие, изверги засомневались. Тут-то и вмешался старший с усами. Сказал слово. На то он и старший, чтобы вовремя разъяснять не зависящие от него обстоятельства.
Он произнес речь о добре и зле, похожую на те, что произносят в кино чернокожие персонажи – полную банальной мудрости, приправленную неточными цитатами из священных книг.
Он говорил иносказательно и туманно, однако из его слов можно было уяснить – если они не прекратят, то это отразится на их судьбе крайне неблагоприятно. Возможно, этого хочет Он, старший поднял указательный палец вверх, но хотят ли того присутствующие?
Перспектива неподъемного откупа от полиции, изоляции в исправительно-трудовом учреждении, вечной потери временной регистрации, а главное – явление голубя уняли оскорбленные чувства так же быстро, как их пробудили вопли толстухи. После недолгого совещания Веру размотали и, как была в халатике, сунув в карман все, что обнаружили при поимке, выволокли вон и сказали, чтоб шла.
Как уличным привязчивым собакам говорят.
Иди, мол, иди. Нас благодарить не надо.
А один, неприметный, задержался, отстал от своих и полтинник смятый бросил. На билетик.
Вера подождала немного, расправилась и пошла мимо домов и деревьев.
Люди не замечали ее.
Увидев осколки автомобильной аварии, она подобрала отражающий фрагмент.
В этих малых, неправильной формы зеркальных сантиметрах умещалась она вся: ступни, лодыжки, икры, колени, бедра, живот, грудь, руки, шея, голова, нос, губы, уши, серебряные глаза, волосы.
Только парика не было.
Добралась благополучно. Знала, что двери в ничью комнату больше нет.
И ее не было.
У всего есть последнее место, и никогда не знаешь, где оно. Заезжает машина во двор и оттуда уже никуда. Хозяин заболел, запылился кузов, осела колесами. Ночной смельчак выбил боковое, и вот, почуяв подранка, ее рвут, фаршируют пустой тарой и окурками взамен вывороченных сидений. Так и у людей, они вкатываются в больничные палаты, гостиничные номера, виллы и халупы, чтобы никогда больше их не покинуть.
За время проживания в снятом на одиннадцать месяцев пристанище Вера не раз с отчаянием думала – здесь ее конец. Теперь ей стало все равно.
Она подошла к окну. Повсюду была вода. Она покрыла бугры усадеб и углы панельных, все малоэтажное и небоскребное зодчество. Кресты и звезды поблескивали из глубин.
Родившись сорок лет назад, Вера поплыла сверкающим айсбергом. Истаивала, топя корабли и служа пристанищем пингвинам. Теперь от нее не осталось ничего. Собой она затопила мир, раскинулась гладью и стала концом всего, и началом всего, и прохладой.
Не любовь, единая участь с городом снизошла на Веру. Она дернула створки и впустила осенний простор. Простор заполнил помещение, ее саму и человеческую загогулину, распускающуюся в ней.
Земля подставляла Солнцу другой бок, погружая Веру в ночь. Вера поворачивалась вместе с Землей в бесконечном пространстве, и небо накатывало на нее.