Вера
Шрифт:
Теперь каждый отпадающий от нее мужчина возвращал ее в сад беззаботности и вечности, недоступный разумным и опытным. Она сбрасывала желание побеждать, обгонять, работать над ошибками, быть сильной и ответственной, пользоваться уважением. С нее осыпались доспехи осторожности, скрытности и недоверчивости. И когда последние пылинки чести, надежды, стремлений и страха отлетели от нее, когда она совсем слилась с коричневыми мужчинами и перестала существовать, она возникла заново и уже навсегда.
Женщины ее невзлюбили и не допускали к
Мужчины несли ей помидоры, картошку и яблоки. Старший приволок ананас и долго говорил, как воином-интернационалистом красиво сносил краем брони глиняно-каменные, как на родине, жилища, славно повоевал, а потом государство схлопнулось, теперь разнорабочим, недавно назначили бригадиром.
Вера высунулась за дверь. Перед ней разверзся родной подъезд-колодец с лестницей, вьющейся к заляпанному купольному стеклу неба. На этом пороге, поднявшись по желобу, протертому в каменных ступенях многолетней рекой ног, она когда-то топталась, забыв ключи, а родителей не было дома.
Она стала ходить по закуткам. Нащупывала памятью прежние очертания.
Здесь, под трехъярусными шконками, была ее комната. Вот и дверной наличник сохранился с отметками роста. Поднявшаяся со дна памяти привычка занесла руку к выключателю.
Щелчок, погасло, щелчок – вспыхнуло.
Галочка раскаленной спирали прилипла к зрению, узкие очи толстой поварихи обожгли.
Здесь спали и ругались родители, сидели на Пасху, мать не в духе, отец шутит.
Здесь жила бабушка, перебирала пальцами пустоту и вся была какая-то набок.
Здесь когда-то стояла ванна. Теперь помывочный резервуар был почему-то удален, стена делилась на грязный, в подтеках, подол и кафельную рубаху, сохранившую белизну.
Пригляделась.
Утенок с оборванным клювом. Вспомнила, как неловко перенесла мокрую переводилку с бумажной подложки на стену, и кончик под ноготком оборвался.
Вечером Веру навестил всего один посетитель.
Молодой, который, в отличие от прочих, к ней ни разу не прикоснулся.
Сидел на полу, водил пальцами по паркету, а потом сказал, что слои дерева похожи на слои грунта, который они рыли под кабель. Асфальт, осколки, мусор, пучки корней, красная глина.
И Вера подумала, что раскаленное сердце, кипящее в середине Земли, надежно покрыто слоями веков. И чем дольше человек здесь живет, тем больше слоев, тем дальше он от этого сердца.
Молодой отвлек ее – предложил замуж.
Она не стала возражать, что годится в матери, что познакомились не в то время и не в том месте. Сказала, как есть – она не хочет. Он хороший, просто не хочет. Вообще.
Молодой свое предложение повторил, а когда усвоил отказ, потемнел весь, сгустился, хоть и без того не белокожий
Произошел скандал. Старшая сестра жениха, та самая толстуха-повариха, ворвалась к Вере и набросилась, обвиняя на смеси языков в коварстве, колдовстве и соблазнении.
Вера не сопротивлялась, злобную женщину уняли не сразу, мужчины некоторое время с любопытством наблюдали, как повариха Веру треплет.
Негодующая сестра требовала возмездия. Она сулила всем гнев Всевышнего за то, что связались с уличной подстилкой, которая побрезговала ее братом. Она призывала наказать виновную, перечисляя все вышедшие из употребления, ныне практикуемые и ею же сочиненные казни.
Речь возымела действие. Часть мужчин стали переговариваться, что баба, пожалуй, права, они позволили вовлечь себя в неугодную высшим силам связь, и единственным способом искупления может стать справедливая кара, которую они обязаны на предмет искушения обрушить.
Кто-то схватил Веру, кто-то повалил, а кто-то вязал веревкой, придавив коленом, как придавливают парнокопытное, предназначенное на мясо.
На Верином лице, прижатом к тому самому паркету, чьи философско-археологические свойства только что подметил несложившийся муж, нельзя было прочесть ничего, кроме покорности и принятия, и даже какого-то осознания, что будущее ей вполне известно и никаких сюрпризов не таит.
Перед Верой топтались разнообразные ноги. Сношенные туфли безденежных щеголей, подделки под Париж, Милан и Дубай, имитации дорогой спортивной обуви, рабочие боты, облезлый лак на крепких, торчащих из домашних босоножек ногтях толстухи.
Опутав Веру, мужчины и женщины наперебой, как школьные всезнайки, стали предлагать варианты наказания. Побивание камнями, сотня ударов плетью и что-то еще, чего было не разобрать в гомоне перекрикивающих друг друга голосов.
Под гневные крики Веру потащили в пустующую разгромленную квартиру на последнем этаже. В ней когда-то жила бабушка с опухшими руками. Она разводила на балконе герань и другие двудольные, постоянно там торчала, то и дело окликая соседок из своих благоухающих кущ. Теперь и герани, и бабушки след простыл, а из-под ободранных кое-где обойных завитушек выглядывала газетная героическая жуть ушедшего века.
Веру толкнули на пол и стали суматошно приводить в исполнение все замыслы одновременно. Одни бросали в нее едва початыми, тлеющими сигаретами и мелким подножным сором. Другие стегали ремнями, третьи плевали, толстуха била мухобойкой. Кроме мухобойки, толстуха принесла пластмассовую лоханку, в которой купали детей. В эту лоханку она намеревалась спустить нечистую Верину кровь для последующего ритуального слива в унитаз. Несогласованность в рядах истязателей избавляла Веру от существенных повреждений, но жених уже заострял длинный деревянный брус, и угрозы, которые он рычал под нос, орудуя ножиком, не сулили ничего хорошего.