Вера
Шрифт:
Она отодвинула стеллаж, которым закрыла проход в ничью комнату.
Толкнула дверь.
Вошла.
Янтарный свет лился сквозь шторы. По стенам висели фотографии, гравюры и картины, которых она в прошлый раз не заметила. На фотографиях старинных и относительно недавних были изображены неизвестные взрослые и дети, группами и поодиночке. Картины и гравюры изображали горные и равнинные пейзажи с романтическими замками и селениями. Кроме платяного шкафа стоял и книжный, полный томов.
Вера решила прибраться, принялась протирать вертикальные
Покончив с уборкой, Вера примерила находку. Парик выглядел новым, неношеным, неприязни не будил и так напоминал собственные состриженные, что Вера решила его не снимать, зная, что от меланхолии нет средства лучше, чем переодевание.
Она не стала задвигать проход в ничью комнату и бродила теперь по просторам расширившейся жилплощади. Наверняка соседи судачат, особенно та старуха, которая по выходным нянчит внучку. И та молодая, которая недавно спросила: «Правда, у меня живот совсем не видно?» – и добавила с гордостью: «Пятый месяц, а никто еще не заметил!»
Все, небось, строят догадки, почему без мужика, почему до сих пор не свила гнездо, не снесла яйцо, не отложила человеческую личинку. Почему плетется в хвосте женских масс.
Что с ней не так?
Боится передать страшный наследственный недуг?
Бесплодна в результате преждевременного порочного опыта?
Не способна зачать, выносить, родить?
Невесть что принято думать об одиноких и бездетных.
Она надела купленные на рынке, по настоянию лысого, туфли. Левый жал. В спешке, когда она копалась в примерочной, а он вспылил, торговец спутал пары, а может, специально подложил. Раньше надеть повода не было, только теперь обнаружила.
Превозмогая, она отправилась к месту службы лысого, чтобы поджидать у проходной.
Добиралась общественным транспортом, автомобильная страховка истекла, неоплаченных штрафов накопилось на минимальную пенсию. Недавно она удирала от гаишника задним ходом по встречке, оцарапала дверь и теперь решила не рисковать. Поезд подкатил к нужной станции, за стеклом, превращаясь из смазанной массы в различимые фрагменты, замедлялось сплошное азиатское лицо. Створки разъехались, и она, беленькая, стала проталкиваться. Азия пропускала неохотно, перетирала, перекатывала и заполнила вагон вместо нее.
Натирая левую, стараясь держаться прямо, доцокала.
Она стояла среди просителей и приглашенных. Он появился в компании коллег, но ее не увидел. Не притворился, это всегда понятно, а именно не увидел, хотя прошел рядом, а она не решилась окликнуть, двинулась вслед и вдруг передумала.
Сделался вечер, Вера хромала без всякого определенного направления и обнаружила себя возле храма, где отец когда-то прислуживал алтарником. Ворота были
Поджидавшие, чулочно-платочные, завидя батюшку, бросились лобызать выпростанные краткие персты, свидетельствующие, по уверениям хиромантов, о деловом складе. Налитой теснил, а батюшка вгрузился в кожаный салон лазурно-синего эксклюзива на моторе в триста восемьдесят две лошадки, и чулочно-платочные бросились на вздутый, словно насосавшаяся пиявка, корпус, прикладываясь и подталкивая вперед малолеток, и на пыльной эмали отпечатывались многочисленные оттиски шепчущих «благослови» губ.
Боль свалилась на Веру в одно мгновение. Она сорвала туфлю с истертой ступни и отшвырнула. Сняла вторую. Стащила добропорядочные рукава и набрала семь цифр и код региона перед ними.
– Привет, надо встретиться.
– Сегодня у меня акция, давай на следующей неделе, – в трубке раздалось режиссерское хрумканье.
– Очень хочу тебя видеть.
Хрумканье замедлилось и прекратилось – он задумался, отер усы.
– Ладно, приезжай. Поможешь.
– Я скоро! – не сдержала радости Вера.
Такси вывезло ее к набережной, где уткнулось в затор напротив брусчатого подъема Васильевского спуска.
Вера подумала, что и спуск, и вся Красная площадь похожи на ящера, который когда-то прогневил Бога, и тот решил его прихлопнуть. Кремль бухнул – одну перепончатую лапу придавил, ГУМом другую, Василием Блаженным хвост, Историческим музеем хотел башку размозжить, не вышло, Мавзолеем – промахнулся. Тяжелые предметы кончились, ящер изогнулся, замер, теперь выжидает, копит силы и однажды стряхнет непременно всю архитектурную мишуру и вообще все стряхнет.
У двери подъезда Вера позвонила. За спиной, курлыкая непонятное, прошли трое из обслуживающего, временно зарегистрированного сословия. Затылком, спиной, задом ощутила их голод. Протяжное тонкое гудение возвестило – путь свободен. Дернула дверь, вбежала.
Долго не открывал.
Наконец шаги.
Поворот ключа.
Бросилась на шею.
Он жевал жвачку. Перемалывал целый ком. Обнял ее невнимательно и воровато огляделся. Никого, кроме Веры, не увидев, натянул на голову шапку с прорезью для глаз.
– Снимай, – сунул ей камеру.
Она навела объектив.
– Снимаешь?
– Снимаю.
– Мы, бойцы… – он запнулся, поняв, что соседка может услышать, потащил Веру в свою комнату, начал заново шепотом:
– Мы, бойцы фронта защиты истории, объявляем войну зарвавшимся девелоперам и алчным чинушам! Мы больше не будем подавать петиции и выходить на митинги! Мы будем уничтожать вас физически, как вы уничтожаете наш город! Сняла?
Просмотрев запись, они сделали еще несколько дублей, пока не получился хоть как-то его удовлетворивший. Они прокрались из квартиры, вышли под открытое небо, огляделись.