Вербы пробуждаются зимой(Роман)
Шрифт:
— Брось! Он отравлен! — крикнул Пипке и притопнул ногой.
Эмма громко рассмеялась.
— Мама! Ты слышишь? Отец сказал: «Брось хлеб, он отравлен». А я уже ела. Он вкусный. Очень вкусный.
Пипке выхватил из рук дочери хлеб, бросил его под ноги и ударил каблуком. Эмма, закрыв ладонями глаза, горько заплакала, как слепая, побрела к веранде.
— Ты чего? — выглянула с веранды мать.
— Хлеб… Хлеб отец растоптал.
— Какой хлеб? Где?
— Мне русский дал. Я принесла домой. Показала… А он закричал «отравлен». Вырвал из рук и растоптал.
Марта
— Не плачь, Эммочка. Иди в столовую, пей кофе, милая, а я с отцом поговорю. Иди…
Она проводила дочь в дом и подошла к Гансу, который к этому времени поставил в сарай лопату и, склонясь у веранды над тазом, смывал с рук липкую глину.
— Зачем хлеб отнял? — жестко спросила Марта, подперев кулаками крутые бедра.
— Нечего брать отраву. Говорят, пять человек уже отравилось.
— А Ганс Пипке ест русский суп и живет преспокойно.
Пипке, задержав в ладонях воду, недоуменно глянул из-под руки.
— Какой суп? Откуда?
— Да хотя бы тот, что с русской кухни носим.
В это утро Пипке впервые пил желудевый кофе молча, не глядя в глаза жене и дочери. Потом он надел старую рабочую куртку и направился в русскую комендатуру, расположенную недалеко от дома, на городской площади. По дороге к нему присоединился бывший булочник Карл Брюнер, служивший в какой-то пехотной части санитаром. Ганс страшно обрадовался этой нежданной встрече и, пока дошли до ратуши, успел услышать много новостей. Оказывается, господин Борман бежал, доктор Геббельс отравился (во что Пипке, конечно, не поверил). Что же касается его, простого булочника Карла Брюнера, то он вовсе не собирается делать ни того, ни другого. Ему в пору печь эрзац-баранки и поставлять в новые бары, которые растут, как грибы, с любезного разрешения русских.
Прощаясь, Карл Брюнер протянул газету, издающуюся оккупационными властями для немцев, и ткнул пальцем в одну из статей.
— Вот тут. Все написано. Прочитай.
Пипке пообещал. Но сейчас ему решительно было не до газет. Все его мысли вертелись вокруг одного — как бы устроиться на работу и прокормить до нового урожая семью. В июле — августе вырастет картошка, которую посадила тут без него каким-то чудом Марта. Тогда можно будет как-то жить. А вот теперь… Как существовать теперь? В кладовках, кроме трех фунтов чечевицы и желудевого кофе, ничего уже не осталось.
Спросив, кто последний, Пипке стал в очередь на прием к русскому начальству. Длинная, загнутая за угол шеренга двигалась совсем незаметно. Желающие получить работу лениво обменивались новостями, расспрашивали, какие где цены на сигареты, конину. И удивительное дело — о только что минувшей войне, о пережитых ужасах почему-то никто не вспоминал; словно люди стыдились того позора, который навлек на их головы Гитлер.
Пипке, скучая, подумал о том, о сем, потом достал из бокового кармана куртки газету. К нему сейчас же подошли двое, потом еще несколько человек.
— Свежая?
— Да.
— Читайте вслух.
Пипке отыскал ту статью, о которой говорил Карл Брюнер, повернулся спиной к ветру и начал вполголоса читать:
— «Продовольственное положение в Берлине и Дрездене. В Берлине, да и на сотни километров вокруг города царит голод. Немцы умирают от истощения. Продуктов нет. Дело в том, что гитлеровцы давали по 180–220 граммов хлеба в день. Жители резали убитых лошадей и ели их мясо…»
— Верно, — проговорил кто-то над ухом. — По двести граммов, да и то с опилками.
— Тише. Не перебивай.
— «Поэтому, — продолжал читать Пипке, — Советское командование в Берлине и Дрездене приступило к организации нормальной жизни в этих городах. Открылись портновские мастерские, аптеки, молочные магазины. Полным ходом идет восстановление колбасных предприятий…»
— Первая часть правильна. Вторая — пропаганда, — сказал угрюмый мужчина с рассеченным подбородком.
— Почему?
— А где вы видели колбасу, молоко, сосиски?
— Да, этого нет.
— И не будет. Чтобы восстановить эти развалины, — он повел рукой на груды кирпичей, — и накормить нас, потребуется не меньше ста лет.
— Не хнычь, молодой человек, — похлопал по плечу мужчину человек в черных очках. — Германия — живучая страна. Не пройдет и пятнадцати лет, как она обретет свою силу.
— Да, но фюрер…
— Будут и фюреры и рейхсминистры…
Слушая разговоры и думая о своем, Пипке не заметил, как оказался в комендатуре возле обитого синим плюшем барьерчика. Из-за стола встал офицер в новом кителе с тремя рядами планок на груди. Распахнув дверцу оградительного барьера, он учтиво, на чистом немецком языке пригласил к столу:
— Прошу вас. Садитесь.
Пипке послушно щелкнул каблуками, отвесил поклон, сел в мягкое кресло и уставился глазами в офицера, который в эту минуту читал какую-то бумагу. Так вот он каков, русский офицер! Впервые он видит его так близко, что даже мурашки бегут по спине и сердце замирает. Нет, он не лохматый, не обросший волосами, как медведь, о чем не раз писали в геббельсовских газетах. Он строен, подтянут, белолиц, гладко причесан и даже, черт возьми, чем-то красив. Чем же? Синими глазами? Ровными рядами белых зубов? Нет, скорее всего, мягкой улыбкой и привычкой держать с легким наклоном голову. Все это, конечно, так. Но что у него на душе? Пошлет ли он на работу?
Офицер отложил бумагу, поднял голову.
— Слушаю вас.
Пипке скомкал на коленях кепку, взволнованно заговорил:
— Я Ганс Пипке с Югендштрассе. Мне бы работу. Небольшую работу. Я сейчас болен. Слаб. Но я не отказываюсь. Я готов на любую… Куда пошлете.
— Ваша специальность?
— Я столяр. Потомственный столяр, герр офицер.
— Так. Понятно, — побарабанил пальцами по столу офицер. — Состав вашей семьи?
— У меня жена и дочь. Дочери только шестнадцать.
Офицер записал что-то в блокнот и как-то сразу в упор спросил: