Вербы пробуждаются зимой(Роман)
Шрифт:
— В чем дело, сынок? Почему не пропускаете?
— Проверять вас будут, папаша. Особая тройка из Москвы, — ответил лейтенант и, подойдя к столбу шлагбаума, нажал кнопку.
Из придорожной будки вышел не по возрасту располневший майор. Сощурив правый глаз и сладко зевнув, он потянулся, раскинув кулаки, будто что-то отмерял, посмотрел на склоненное к закату солнце, на людей, сбившихся на мосту, и призывно поднял руку.
— Внимание! Минуточку внимания, граждане военнопленные. Прежде всего, прошу соблюдать порядок. Станьте вправо и не мешайте транспорту.
Толпа медленно
— Хорошо! Молодцы! — весело похвалил майор. — Сразу вижу дисциплину.
— Не отвыкли! Помним! Готовы в строй, — зашумели с моста.
— Насчет строя повременим. И вообще… Все вы должны пройти проверку.
— Какую проверку? Нас Гитлер проверял огнем.
— Кожа и кости. Разве не видно?
— Все вижу. Все, — заслонялся ладонью майор. — Но порядок есть порядок. Возможно, среди вас… И вообще. Это граница. А граница должна быть всегда на замке.
— До войны бы покрепче имели замок! — выкрикнул кто-то.
— Что-о?
Все молчали.
— Ну так вот. Прошу всех пройти на площадку под березы и приготовить документы.
— Какие документы? Кто их нам дал?
— Неважно. Приготовьте что есть.
Он обогнул будку и, поддерживая большую, как окорок, кобуру, побежал ленивой рысцой под березы, где за столом, накрытым красной скатертью, играли в шахматы лысоватый, лет тридцати, капитан и пожилой человек в гражданском.
— Кончай, ребята. Новая партия пришла, — сказал майор, подойдя к столу.
— Погоди, Замков. Дай доиграть, — отмахнулся человек в гражданском, снимая у заглядевшегося капитана пешку.
— Народу много, Чуркин. До ночи не управимся. Кончай.
К столу, с котомкой за плечами, слегка прихрамывая, подошел обросший седой щетиной, истощенный человек в красноармейской гимнастерке, латанной в локтях и на плечах рыжими лоскутами. Четыре вмятины от угольничков были еще хорошо видны на выцветших петлицах. Он вытянулся по-солдатски, вскинул руку к потрепанной фуражке с облинялым голубым околышем.
— Бывший старшина эскадрона первого кавполка Особой кавалерийской бригады Фетисов!
Замков заглянул в толстую, прошитую шпагатом книгу.
— Брось врать. Особая кавбригада расформирована еще в апреле сорок первого. Лошади сданы казакам, а люди вошли в состав танковой бригады Васильева.
— Все так, — ответил Фетисов. — Только мы и в танковой были кавалеристами.
— Чушь несете. Вам был присвоен новый номер.
— Номер-то был, а вот танков…
— Кого вы знаете из командиров? — спросил вежливо капитан.
— Командир эскадрона Антонов. Комиссар Лукьянов. Комполка Авдеев, — без запинки ответил Фетисов.
— А из солдат?
— Васечкин, Калюжный, Федоренко, Черенков…
Капитан обернулся к Замкову:
— Честный. Не врет.
— Посмотрим. Не торопитесь. Как попали в плен, Фетисов?
— Не помню.
— Как так не помнишь? Я за вас буду помнить, что ли?
— Я был контужен, — виновато опустил голову Фетисов. — И потом нога…
А майор Замков встречал уже нового репатрианта — девушку лет восемнадцати — двадцати. Она подошла легкими, неслышными шагами, доверчиво улыбаясь, и остановилась у стола под березой. Все на ней — от парусиновых туфель до шерстяного платка, накинутого на плечи, — было дыряво-старым. Цветастое платье с блеклым рисунком русских матрешек латано и перелатано. Платок держался на сплошных узлах. Однако даже эта жалкая одежда не скрадывала природного обаяния ее лица. Может, лишь немножко старила. Чужим на ней была только крикливая, пестрая шляпа с длинным павлиньим пером да латунная брошка на груди.
Замков брезгливо покосился на шляпу, кивнул Чуркину:
— Видал?
— Да! Новоявленная принцесса. Кареты только нет.
— Будет и карета, — усмехнулся Замков и с ходу задал девушке свой неизменный вопрос: — Как попали в плен?
— Я не пленная, а угнанная.
Замков тут же усомнился:
— А может, сама завербовалась, уехала с фрицем каким?
В глазах девушки блеснули слезы. Дрожащими пальцами ома с трудом развязала на груди узел платка, протянула истертое до дыр свидетельство о рождении.
— Да вот же. Вот в метрике написано. Мне лишь шестнадцать было.
Замков, не глядя в документ, вернул его назад.
— Спрячьте. И слезы тоже. Москва слезам не верит. Чем занималась там, в Германии?
— Работала прислугой в имении барона.
— Оно и видно. Принарядилась, как баронесса Труляли.
Девушка не приняла насмешку всерьез. Она все еще находилась в том состоянии, когда человек, вернувшись после долгих лет разлуки домой, смотрит на все восхищенными глазами и на какое-то время бывает, не в состоянии трезво оценить представшее перед ним. Эти люди, сидящие за красным столом, были для нее сейчас самыми дорогими, самыми желанными. Они были первыми, кого она встретила на родной земле и кого по праву своей мечты готова была расцеловать. Все, что спрашивали они, она считала нужной минутной формальностью, за которой последует доброе напутствие и отправка домой. Однако вскоре она увидела, что дело принимает какой-то печальный оборот. Толстоватый майор начинает все больше злиться. За что?
— Кто подтвердит, что была прислугой? — спросил он, насупив брови.
Девушка пожала плечами:
— Я, право, не знаю. У меня подружка была, но…
— Что, но?
— Погибла она, — вздохнула девушка. — Трех дней не дожила…
В глазах девушки помутилось. Белая береза вдруг стала черной. Черной, как ночь. Замков сунул в руку девушки стакан воды и, торопясь, позвал очередного:
— Следующий! Подходи-и…
К столу степенным, некрупным шагом подошел долговязый священник в пропыленной рясе, с оловянным крестом на груди.
— Мир вам земной, — перекрестясь, поклонился он до пояса. — Священник храма божьего, Денисий Коломенско-Казанский. Дозвольте пострадавшему от супостата возвернуть стопы в лоно земли-матери.
Увидев попа, Замков обрадовался, как будто встретил своего давнишнего приятеля. Как и когда-то в тридцатые годы — времена закрытия церквей и жарких атеистических дискуссий — его охватил мальчишеский азарт подшутить над попом, поддеть, его за живое. Факты? Да вот же сам батюшка, не убереженный богом, попавший в плен.