Вербы пробуждаются зимой(Роман)

Бораненков Николай Егорович

— В чем дело, сынок? Почему не пропускаете?

— Проверять вас будут, папаша. Особая тройка из Москвы, — ответил лейтенант и, подойдя к столбу шлагбаума, нажал кнопку.

Из придорожной будки вышел не по возрасту располневший майор. Сощурив правый глаз и сладко зевнув, он потянулся, раскинув кулаки, будто что-то отмерял, посмотрел на склоненное к закату солнце, на людей, сбившихся на мосту, и призывно поднял руку.

— Внимание! Минуточку внимания, граждане военнопленные. Прежде всего, прошу соблюдать порядок. Станьте вправо и не мешайте транспорту.

Толпа медленно

отвалила к барьеру.

— Хорошо! Молодцы! — весело похвалил майор. — Сразу вижу дисциплину.

— Не отвыкли! Помним! Готовы в строй, — зашумели с моста.

— Насчет строя повременим. И вообще… Все вы должны пройти проверку.

— Какую проверку? Нас Гитлер проверял огнем.

— Кожа и кости. Разве не видно?

— Все вижу. Все, — заслонялся ладонью майор. — Но порядок есть порядок. Возможно, среди вас… И вообще. Это граница. А граница должна быть всегда на замке.

— До войны бы покрепче имели замок! — выкрикнул кто-то.

— Что-о?

Все молчали.

— Ну так вот. Прошу всех пройти на площадку под березы и приготовить документы.

— Какие документы? Кто их нам дал?

— Неважно. Приготовьте что есть.

Он обогнул будку и, поддерживая большую, как окорок, кобуру, побежал ленивой рысцой под березы, где за столом, накрытым красной скатертью, играли в шахматы лысоватый, лет тридцати, капитан и пожилой человек в гражданском.

— Кончай, ребята. Новая партия пришла, — сказал майор, подойдя к столу.

— Погоди, Замков. Дай доиграть, — отмахнулся человек в гражданском, снимая у заглядевшегося капитана пешку.

— Народу много, Чуркин. До ночи не управимся. Кончай.

К столу, с котомкой за плечами, слегка прихрамывая, подошел обросший седой щетиной, истощенный человек в красноармейской гимнастерке, латанной в локтях и на плечах рыжими лоскутами. Четыре вмятины от угольничков были еще хорошо видны на выцветших петлицах. Он вытянулся по-солдатски, вскинул руку к потрепанной фуражке с облинялым голубым околышем.

— Бывший старшина эскадрона первого кавполка Особой кавалерийской бригады Фетисов!

Замков заглянул в толстую, прошитую шпагатом книгу.

— Брось врать. Особая кавбригада расформирована еще в апреле сорок первого. Лошади сданы казакам, а люди вошли в состав танковой бригады Васильева.

— Все так, — ответил Фетисов. — Только мы и в танковой были кавалеристами.

— Чушь несете. Вам был присвоен новый номер.

— Номер-то был, а вот танков…

— Кого вы знаете из командиров? — спросил вежливо капитан.

— Командир эскадрона Антонов. Комиссар Лукьянов. Комполка Авдеев, — без запинки ответил Фетисов.

— А из солдат?

— Васечкин, Калюжный, Федоренко, Черенков…

Капитан обернулся к Замкову:

— Честный. Не врет.

— Посмотрим. Не торопитесь. Как попали в плен, Фетисов?

— Не помню.

— Как так не помнишь? Я за вас буду помнить, что ли?

— Я был контужен, — виновато опустил голову Фетисов. — И потом нога…

А майор Замков встречал уже нового репатрианта — девушку лет восемнадцати — двадцати. Она подошла легкими, неслышными шагами, доверчиво улыбаясь, и остановилась у стола под березой. Все на ней — от парусиновых туфель до шерстяного платка, накинутого на плечи, — было дыряво-старым. Цветастое платье с блеклым рисунком русских матрешек латано и перелатано. Платок держался на сплошных узлах. Однако даже эта жалкая одежда не скрадывала природного обаяния ее лица. Может, лишь немножко старила. Чужим на ней была только крикливая, пестрая шляпа с длинным павлиньим пером да латунная брошка на груди.

Замков брезгливо покосился на шляпу, кивнул Чуркину:

— Видал?

— Да! Новоявленная принцесса. Кареты только нет.

— Будет и карета, — усмехнулся Замков и с ходу задал девушке свой неизменный вопрос: — Как попали в плен?

— Я не пленная, а угнанная.

Замков тут же усомнился:

— А может, сама завербовалась, уехала с фрицем каким?

В глазах девушки блеснули слезы. Дрожащими пальцами ома с трудом развязала на груди узел платка, протянула истертое до дыр свидетельство о рождении.

— Да вот же. Вот в метрике написано. Мне лишь шестнадцать было.

Замков, не глядя в документ, вернул его назад.

— Спрячьте. И слезы тоже. Москва слезам не верит. Чем занималась там, в Германии?

— Работала прислугой в имении барона.

— Оно и видно. Принарядилась, как баронесса Труляли.

Девушка не приняла насмешку всерьез. Она все еще находилась в том состоянии, когда человек, вернувшись после долгих лет разлуки домой, смотрит на все восхищенными глазами и на какое-то время бывает, не в состоянии трезво оценить представшее перед ним. Эти люди, сидящие за красным столом, были для нее сейчас самыми дорогими, самыми желанными. Они были первыми, кого она встретила на родной земле и кого по праву своей мечты готова была расцеловать. Все, что спрашивали они, она считала нужной минутной формальностью, за которой последует доброе напутствие и отправка домой. Однако вскоре она увидела, что дело принимает какой-то печальный оборот. Толстоватый майор начинает все больше злиться. За что?

— Кто подтвердит, что была прислугой? — спросил он, насупив брови.

Девушка пожала плечами:

— Я, право, не знаю. У меня подружка была, но…

— Что, но?

— Погибла она, — вздохнула девушка. — Трех дней не дожила…

В глазах девушки помутилось. Белая береза вдруг стала черной. Черной, как ночь. Замков сунул в руку девушки стакан воды и, торопясь, позвал очередного:

— Следующий! Подходи-и…

К столу степенным, некрупным шагом подошел долговязый священник в пропыленной рясе, с оловянным крестом на груди.

— Мир вам земной, — перекрестясь, поклонился он до пояса. — Священник храма божьего, Денисий Коломенско-Казанский. Дозвольте пострадавшему от супостата возвернуть стопы в лоно земли-матери.

Увидев попа, Замков обрадовался, как будто встретил своего давнишнего приятеля. Как и когда-то в тридцатые годы — времена закрытия церквей и жарких атеистических дискуссий — его охватил мальчишеский азарт подшутить над попом, поддеть, его за живое. Факты? Да вот же сам батюшка, не убереженный богом, попавший в плен.